Ольга Ларионова - Ломаный грош

Ольга ЛАРИОНОВА

ЛОМАНЫЙ ГРОШ

Рис. А. Назаренко

Бояты были просто чудным народом.

Главное — они решительно все понимали. Нет, не в том смысле, что они быстро усвоили наш язык. И до них встречали мы в Пространстве таких, что послушают наши разговоры день-другой, а на третий, глядь, — уже и сами по-нашему изъясняются с большой непринужденностью.

Но бояты не только слушали — они улавливали самую суть. Правда, поняли мы это не сразу. Бывало, говоришь им, говоришь, а они все кивают и поддакивают с видом полного непонимания, да еще и бац! — вопросик, чтоб более некстати, так даже и некуда. Даже обидно, что, выходит, они только из вежливости создали атмосферу полного взаимопонимания.

А потом припомнишь, за ухом почешешь — не-ет, не такие уж они простачки. И вопросик этот не от простоты душевной, а от такого проникновения в самый корень, что так и тянет им всю душу выложить…

Поплакаться, одним словом.

И вот от этой самой их мудрости да участливости принялся я одному престарелому бояту все свои горести перечислять. А откуда у нашего брата горести? Из последнего рейса, вестимо. В последнем же рейсе на Камарге — то бишь на Земле Ли Камарго — дернула меня нелегкая произвести первый в истории человечества естественный левитационный полет. Но вместо выступлений по метагалактивиденью и всяких там девчонок с автографами велел мне наш командир молчать в тряпочку, потому как по моей милости имели мы с Камарге тысячу неприятностей, и первым номером — рыжую биологиню без побочных профессий, сущую обузу для нашего разведывательного целиком мужского экипажа.

Вот и теперь я умирал от скуки в тени собственного корабля, хотя вовсе не моя очередь была оставаться дежурным, а тем временем Рычин, Кузюмов и наше новое приобретение, биологиня, осматривали достопримечательности Земли Полубояринова, или попросту Боярыни.

— Нет, бросаю глубокую разведку и подаюсь в освоенцы, — говорил я, наблюдая за седым, как древний аксакал, боятом, который варил мне зеленый чай на шаровой молнии. — Когда Космический Совет решает заселять или хотя бы разрабатывать какую-нибудь планету, то под это дело освоенцы получают решительно все. Корабли — во! Левиафаны! А что имеют разведчики? Разведчики побираются на космодромных складах. Где — канистру мезотоплива, где — коробку передач на гипердвигатель…

— Ай-яй-яй, — сокрушенно отозвался аксакал.

— Ну а как быть, если мы на свою голову наоткрывали планет примерно раз в пятьсот больше, чем в состоянии освоить? Подрубили под собой сук. Данные разведки теперь сваливаются Полубояринову просто под стол, в корзину. Думаете, почему мы вашу планету назвали Землей Григория Полубояринова? Из грубой лести. И думаете, поможет? Черта с два. Григорий — человек железный. А наш «Молинель» — одной радости, что в четыре ваших сосны. А поглядеть на него в общем ряду современного космопарка — гроша ломаного он не стоит.

— Послушайте, Стефиафан, — задумчиво проговорил боят, выдергивая травинку из своей плетеной юбочки и принимаясь ковырять ею в зубах. — Хотите, я вам выращу дерево вдвое выше вашего «Молинеля»? И на нем можно будет летать. Хоть к звездам.

— Нет, — сказал я, — премного благодарен, но не стоит. Летать в деревянных лодках — об этом я в детстве что-то читал. Это неуютно и, главное, несовременно. Корабль должен быть из приличного звездного сплава. Но вот с металлами у нас зарез.

— Правда? Но ведь на вашей планете должно было скопиться громадное количество металлических денег. Теперь они не нужны, так почему бы не переплавить их на космолеты?

Я только тут сообразил, что меня никогда не интересовала судьба столь бездарно потраченного человечеством металла. Куда же подевались монеты? Ведь даже в музеях лежали только их голографические копии.

— Уже куда-то потратили, — горестно вздохнул я. — Ну а если бы и нет, то все равно, на наш разведсектор полушки медной не выделили бы. Скупердяи.

— Дети, дети… — пробормотал старец. — Твой непотребный напиток готов, дитя Земли.

— Почему — непотребный? — обиделся я не за себя, а за сказочный зеленый чай, который ввел у нас в моду наш штурман Темир Кузюмов.

— Непотребный, потому что потреблять его при температуре кипения ты не можешь. А пока он постепенно становится потребным, остывает, высунь язык, и я пролью на него истинное блаженство.

Кажется, он действительно считал меня сущим ребенком, и я ничего не имел против — пока наших не было. Я доверчиво высунул язык, боят произвел какой-то зудящий звук, и тотчас же мне на нос спикировала пчела величиной с бройлерного цыпленка. На язык, как и было обещано, закапал благоуханный нектар, но я в ужасе закатил глаза, не в силах совладать с инстинктом самосохранения. Оставалось только ждать, что будет дальше.

А дальше было форменное столпотворение. Причем никак не связанное с пчелой.

Сначала шагах в двадцати от меня в землю саданул метеорит среднего калибра. Я открыл глаза — пчелы не было, мед тек по усам, как ему и положено, а неподалеку дымилась яма.

Потом появились рогатые бобры. Это я говорю — бобры, просто ничего другое мне не пришло в голову, когда они впились зубами в стволы здоровенных корабельных сосен. Сосны дружно повалились, да так хитро, что вершинами угодили прямо в яму. Я тем временем подумывал, а не удрать ли мне на корабль — все-таки каждый бобер был величиной с буйвола. Не приведи господь, окажутся всеядными… Но любопытство пересилило. Я остался.

Им на смену явился жираф-водомерка, у которого восемь коленок торчало выше головы. Он навис над ямой и с молниеносной быстротой объел все верхушки, так что теперь из ямы торчали только пустотелые, как тростник, стволы.

А потом вокруг затряслась земля. Что творилось — ни в каком вахтенном журнале не опишешь. Но что самое удивительное — под «Молинелем» было тихо. Кругом земля раскалывается, пропасти бездонные разверзаются, а я сижу себе, привалившись к стабилизатору, и даже таким чувствительнейшим прибором, как собственное тело, ни одного балла по шкале Рихтера не воспринимаю.

Да к тому же еще и обнаружилось, что кругом — несметные толпы боятов. Когда они появились, откуда — не заметил. Похоже, мой аксакал созвал. Нам-то они поначалу показались не в меру застенчивыми, даже трусоватыми, потому мы их и начали между собой именовать «боятами». Вообще-то их планету сразу же стали называть Боярыней, но аборигенам настолько не присущи были ни чванство, ни степенность, ни обжорство, что вроде бы полагающееся им именование «бояре» было сразу же забраковано, прижилось — «бояты».

Так вот, оказалось вдруг, что бояты ничегошеньки не боялись. Еще земля не перестала трястись, а они уже попрыгали в дымящиеся пропасти, карабкаются по отвесным стенкам, выцарапывают что-то голыми руками, а потом все в яму сносят. Прилично натаскали, на глаз — кубометров десять грунта. Потом сели в кружок, мелодично так засвистели. На свист явились муравьи, тоже, скажу вам, не на сон грядущий вспоминать — с хорошую собаку животные. И каждый перед собой колобок какой-то катит.

И еще бабочки-траурницы не менее, чем с журавля. Крылья трепетные, бархатистые, с них иссиня-черная пыль так и сыплется.

С колобками да с пылью куча выросла до размеров среднего террикона. Что же, думаю, дальше? А дальше опять настал черед муравьев, принялись они эту кучу глиной замазывать; если бы из нее в разные стороны деревянные трубы не торчали — термитник, да и только.

Любопытно это все до крайности, одна беда — слишком близко от корабля. Инструкция такого не допускает. Так что вернись сейчас Рычин — и опять мне выволочка. А с другой стороны — возразить боятам я ничего не могу, потому что чувствую: от чистого сердца стараются, да еще и с превеликим удовольствием. Так что никак от этого не может быть вреда.

А понимать, что такое «хорошо» и что такое «плохо», — это у них врожденное. Вершина биологической цивилизации, одним словом.

А бояты мои тем временем, сидя в кружочке, ладошки солнцу подставили. Каждая ладошка серебрится, как вогнутое зеркальце, и все лучи концентрируются на термитнике. Аж дым пошел.

А тут еще и смерчи. Здоровенные, волками воют, прямо на боятов надвигаются. Только никто не шарахается; помашут, как на комара, — смерч вежливо так отодвигается. Или перепрыгивает через кого-то, и краешком не задев. Подползли они к самому термитнику, каждый смерч пристроился у конца деревянной трубы, и такое пошло — что там твое торнадо!

А мои аборигены, что в кружочек сидят, и вовсе детским делом занялись: катают что-то в ладошках, точно снежки лепят. Я пригляделся — нет, пусто у них в руках. Играют, значит. А что им не играть день-деньской, если у них цивилизация самая биологическая, а значит, все само собой растет — хоть булка, хоть трусики…