Елена Асеева - Коло Жизни. Середина. Том 1
— Зиждитель Небо, — робко протянула Кали-Даруга, сейчас выступая в роли создания… хрупкого… беспомощного пред мощью самого Бога.
Легкой полосой внезапно заколыхалось огромное белое пятно, описавшее образ стоящего Раса и медлительно стало расплываться повдоль него… Нет! не поглощая тьму, а переплетаясь с ней… обнимаясь… смешиваясь… лобызая ее своими пенными лоскутами, любуясь ее насыщенной чернотой и предлагая себя в помощь… В подмогу, как еще одну форму бытия, наполненную светом. Вскоре две стихии света и тьмы тесно переплелись меж собой, и сызнова живописали залу, ее зеркальные стены, фиолетовый свод укрытый сизыми облаками и гладь черного пола. Они заколыхали легонечко полотнищами облаков в своде залы, проявили образы Богов и такой маханькой в сравнении с ними Кали-Даруги.
— Не менее семи мер, — озвучила демоница поспрашания Першего и утерла тыльной стороной длани свое лицо, сметнув с него мельчайшую капель водицы… толи пролитой сверху… толи выступившей с под кожи.
— Семь мер, на полголовы, это не так страшно, — весьма бодро отозвался Небо и протяжно выдохнул, все поколь испуская из себя… не только из кожи, но и материи белого сакхи, молочную белизну света, поглотившую всякие иные оттенки, само золотое сияние, золотистость волос, усов, бороды и, похоже, небесную голубизну глаз.
— Это почти на голову, — поправил младшего брата Димург и резко сомкнул очи, не в силах смотреть не только на Небо, демоницу, но и вообще смотреть. — Почти на голову… Кошмар, что скажет мой милый Крушец, когда увидит… увидит себя.
— Будет весьма расстроен, — голос Раса, звучал, несмотря на живость довольно-таки прискорбно. — Но главное, что нет уродств… изъянов, как когда-то было с лучицами Дивного и Асила, которые Родитель уничтожил… Кали-Даруга, ты уверена, что Родитель не тронет нашу драгость, нашего милого Крушеца?
Демоница нежданно лихорадочно сотряслась, заколыхались ее рассыпанные по спине густой массой черные, вьющиеся волосы и лучисто сверкнули в венце синие сапфиры украшающие стыки переплетений. Светло-красные, толстые губы, в доли секунд растеряв свой цвет, стали голубыми в тон коже, сомкнулись остальные два глаза, и Кали-Даруга заговорила, только на этот раз ее голос звучал не низко-мелодично, а с бархатистыми переливами, наполняя залу особой властностью безраздельно правящего Существа:
— Я ждал эту лучицу, нашего уникального малецыка Крушеца… Неповторимого, изумительного. Наш новый этап развития и движения Всевышнего. Такое благо, что нет каких-то явственных отклонений и аномалий, оные могут расстроить Крушеца. А рост такая малость… Рост пусть улаживает Перший, на то он и первый из первых.
Кали-Даруга надрывно дернула всей плотью и шестью своими конечностями, приходя в себя, обрели положенный цвет ее губы и неспешно раскрылись все три ее глаза.
— Фу! — Небо выдохнул это весьма довольно, не скрывая облегчения. — Не надобно значит и тревожиться. Слышишь Перший, наш малецык будет жить, явных отклонений нет, а это самое важное. Ну, а по поводу роста, что ж подготовим всех сынов, объясним причину произошедшего, и они поддержат Крушеца, что самым и станет для него главным. А кстати, — какая-то неприсущая Расам живость появилась в речи Небо, по-видимому, он был взволнован происходящим. — Почему Кали-Даруга так случилось, что малецык не набрал надобного роста?
Нынче, судя по всему, рани Черных Каликамов нуждалась в помощи Небо, а быть может, сам Родитель повелел ей отвечать на вопросы сына и проявить почтение… Хоть самую малость проявить почтение, положенную ему как Зиждителю, посему демоница чуток подумав, откликнулась:
— Это только мои предположения Зиждитель Небо. Родитель никак не озвучивал данное обстоятельство… Потому я думаю, сие могло случится, вследствие коротких, обрывочных жизней. Неправильная и тяжелая жизнь первой плоти, в которой еще совсем дитя, малютка, лучица была долгий срок на грани гибели… Беспрерывная цепь отключений, общая слабость после выздоровления… И конечно, то страшное, что пережил Господь Крушец во второй плоти. Когда весьма сильно захворал и подвергся такой мощной перекодировке, оную вряд ли бы кто иной смог вынести в этом возрасте. И поверьте мне, сие благо Господь Перший, что наш мальчик Господь Крушец такой уникальный. Смог и малое, накопленное, после такой сильной болезни перераспределить столь умело… И еще нельзя не принять во внимание озвученное лучицей, при толковании с вами Господь Перший, желание обрести голос. Возможно то, что должно было пойти на формирование роста, дражайший наш мальчик, поторопившись, пустил на создание голосовых нитей… И конечно, не будем забывать, что пред нами особое творение, в каковом вполне возможно уже прописаны такие параметры роста. Может быть это не отклонения, а его особенности.
— На целую голову, — несогласно произнес Димург и наново прикрыл лицо левой дланью и широко расставленными пальцами, теперь только приложив их плотно на очи, нос и уста. — На целую голову… конечно поторопился… Так наскучался, наболелся в человеческой плоти… столько пережил…и, верно, жаждая со мной потолковать, поспешил создать голосовые нити… Поторопился… Такой чувственный, хрупкий малецык, как он перенесет свое отклонение от братьев… нас Отцов… Как?..
— Думаю, вельми тяжело Крушец это перенесет, — расстроено молвил Небо и принялся неспешно фланировать вдоль залы, тем самым словно возвращая своей коже золотое сияние, а волосам, усам и бороде положенный цвет. — Особенно если ты, Отец, не найдешь в себе силы его поддержать. Ведь днесь он еще тут, еще дитя, не взрос и так нуждается в тебе… как и все мы. И нельзя ноне думать о том, что параметры его роста ниже положенного, ибо он такой чуткий ту тоску сразу уловит.
— Да, правильно говорит Зиждитель Небо, — поддержала к изумлению самого Раса его речь демоница. Видимо она, скорей всего, действовала лишь от себя, в желании снять с собственного Творца всякое уныние, на малость даже забыв о своих обидах к Небо.
— Вежды тогда мне сказал, — Перший, словно жаждал выговориться, посему не воспринял слова брата, рани…
Господь токмо туго дыхнул и тем дуновением, выпущенным из всего своего естества, пробудил замершую в навершие венца змею. Медленно подняла, с черно-золотого хвоста, змея свою треугольную голову и также неспешно отворила пасть, явив белые загнутые клыки и черный раздвоенный язык, а миг спустя открыла и изумрудно горящие очи.
— Вежды сказал тогда, — продолжил свою нескрываемо горестную речь Перший. — Отец поколь ты не выпустил лучицу, столкуйся с Родителем и братьями… Коли так привязан… Я сам их попрошу, чтобы не требовали совета у Родителя и уступили в соперничестве, и несгибаемости Закона Бытия. Ты же им всегда уступал, не вступал в соперничество, опаздывал на Коло Жизни… Я уверен, они уступят тебе, не станут требовать ничего у Родителя… И ты… ты живица предупреждала меня о недопустимости обмана… Но я уже не мог… не мог… Был так привязан к нему, прикипел к моему малецыку. Боялся, что если вы возмутитесь… если Родитель будет досадовать и отнимет его у меня… И все эта чувственность, вся нежность, любовь, она связана с самим его появлением, рождением… с уникальным моим Крушецем.
Перший смолк и кожа его левой руки, как раз в том месте, где о былом разрыве напоминала сейчас блекло-коричневая, узкая полоска, пролегшая от кончика указательного пальца вплоть до локтевого сгиба, покрылась зябью, точно опять жаждая там раздаться.
— Я боялся, что если его не увижу, — голос Димурга слышимо затрепетал. — Сам погибну… А потом, когда его не нашли… Я отрешился от всего. С трудом приходил в себя, кажется, ощущая внутри бездонную, пустую глубину… И то благо, что сыны были подле… и Темряй, Стынь ни на миг не оставляли меня одного. И вдруг его зов… его моего малецыка… моего Крушеца… Такое четкое послание: «Отец! Я здесь!» Это он, мой милый, откликнулся на мою смурь, тоску каковую я выбрасывал в пространство для него… лишь на него, все еще надеясь его разыскать. Жив! Я тогда понял… Он жив! Жив, мой Крушец, мой сын… моя необыкновенная лучица… Сие для меня тогда было наиважнейшим, потому я не стал настаивать, чтобы ты мне его отдал Небо… Главным, для меня тогда стало, что он жив… После кажущейся потери, ожил… Такое благо! Благо… Надо было, — Господь сызнова прервался, и теперь воочью сотряслось все его тело, точно захлебываясь в рыданиях. — Послушать Вежды и тебя живица, — чуть слышно додышал он и замер.
И тотчас змея, в венце Першего, окрасила свою кожу почитай в златые тона. Она внезапно приподнялась на своем теле, слегка изогнулась и еще шире раскрыв пасть, сделала резкий выпад в сторону Господа. Вогнав в его долгую, тонкую шею свои клыки. Раздался значимый звук скрежета так, словно создание перегрызало уже не только кожу, но и кости своего носителя, перемалывала нервы, мышцы, сосуды и саму плоть, словом поедало. Еще морг того скрежета и сияние медлительно принялось перемещаться с тела змеи на кожу Першего, по мере движения, придавая ей золотые тона и одновременно окрашивая собственные чешуйки в серо-зеленые цвета. Старший Димург порывчато сотряс головой, и, уронив ее на ослон кресла, затих. Также стремительно скатилась вниз на колени дотоль прикрывающая лицо рука, и все тело Господа на доли секунд окаменело, будто он умер. Лишь течение золотого сияния перемещаемого со змеи не торопко поглощало черноту на коже Димурга, погодя придав серебристую голубизну материи его сакхи, всколыхав трепетание паутинных, оранжевых сосудов, ажурных кумачовых нитей мышц и жилок. Вмале Перший глубоко вздохнул и неспешно отворил очи, и тотчас, уже ставшая полностью серо-зеленой, змея вырвала из его шеи клыки, и, заскользив по навершию венца заняла обычную свою позицию. Она весьма ретиво свилась по спирали, и, положив голову на хвост, блеснула очами на Небо, точно тем, передавая ему какое-то сообщение.
