Йен Макдональд - Дорога Отчаяния
— Эй, там внизу какой‑то чувак! — Джонстон М'боте хорошо видел его сквозь амбразуры подбрюшной башни — забавно укороченный ракурсом господин Сталин в бессильной ярости грозил кулаками боевой машине, только что растоптавшей его жену, с которой он прожил двадцать лет.
— Чего?
— Чувак там внизу, Папа–Медведь.
— Похоже, ты только что разнес его дом, Папа–Медведь, — прокаркал из поднебесных чертогов верхней башни Мама–Медведица. Джонстон М'боте знал Маму–Медведицу только как вечно раздраженный голос в шлемофоне. Он ни разу его не видел, но подозревал о существовании какого‑то соперничества между первым бомбардиром и командиром машины. Да вот если подумать, он ведь и командира никогда не видел.
— Чего–чего? — переспросил Папа–Медведь.
— Чувак, вон он, внизу, на огороде, — сказал Джонстон М'боте, находящийся в самом выгодном положении, чтобы увидеть во всех подробностях, что сейчас произойдет. — Знаешь, я думаю мы могли бы быть… маленько поосторожнее, что ли, как ты сам мне всегда говоришь… Ох. Ну ладно.
— Что, Медвежонок?
— Ничего, Папа–Медведь.
Т27 «Восточное Просветление», Папа–Медведь, Мама–Медведица и Медвежонок шагнули на Зеленую Улицу, унося с собой незадачливого господина Сталина в виде пятна на двухчасовой ноге.
— Святая Катерина! Ты понимаешь, что ты наделал? — взвизгнул Мама–Медведица и принялся так долго и нудно объяснять командиру, что он наделал, что Джонстон М'боте отключился и погрузился в пальцевый танец под «Серенаду улицы Томбола» Хэмилтона Боханнона и его Ритмических Тузов. Война снова пошла в кайф.
Кайф лупил из пушки по баррикадам из набитых песком мешков, кайф нагонял удирающих партизан и испарял их одним зззапом тахионного бластера, кайф перекрывал страх, пока он слушал в прямом эфире, как умирает экипаж Т32, «Персик Авессалома», не сумевший разобраться с целями.
— Я тебе говорю, там никого нет!
— Должен быть!
— Компьютер говорит…
— В жопу компьютер!
— Сам пошел в жопу!
— Вот, смотри! Я был прав, там былгрзггмммстфугхзззсссс… — И Т32 «Персик Авессалома» принял на борт полный заряд полеизлучателя от пацана из Армии Родной Земли, которого Папа–Медведь, Мама–Медведица и Медвежонок тут же превратили в кровавое облако, нашпигованное металлическими осколками.
Смерть «Персика Авессалома» вызвала незнакомое ощущение в голове Джонстона М'боте. Это была оригинальная мысль, внезапное озарение — явный признак того, что его предопределенное существование близится к неизбежному концу. Эта оригинальная мысль так его изумила, что прошла почти минута, прежде чем он вызвал Папу–Медведя.
— Ох, Большой Медведь, — загундел он. — Сдается мне, мы имеем дело с невидимым противником.
Папа–Медведь, являя хрестоматийный пример командира, вышедшего за рамки собственной компетентности, забулькал и нечленораздельно заборомотал в шлемофоне.
— Ладно, кто‑нибудь взял тепловизор?
Мама–Медведица оставил свой в палатке, вместе с тюбиком репеллента от комаров. Последовала яростная перепалка. Джонстон М'боте натянул тепловизор и стал похож на филина, страдающего запором. Погружение в монохромную дымку тотчас же принесло свои плоды.
— Эй! Папа–Медведь! Папа–Медведь! Вижу чучело! Настоящее живое чучело!
— Где?
— Противник слева по борту… — ему нравились военные выражения.
Чучело звали Шеннон Исангами.
— Давай, давай, уделаем ее, вот она, вот она… Высунувшись из нижнего люка в насыщенный дымом воздух и болтаясь на высоте двадцати метров, стрелок Джонстон М'боте руководил маневрами боевой машины, выкрикивая распоряжения в микрофон. Верная и послушная ему боевая машина протопала через покинутое западное крыло гасиенды Манделла, вскрыв, как стручок, секретнейшую комнату, навеки запертую проклятием Дедушки Харана.
Струйки пыли потекли на головы представителей династии Манделла, укрывшихся в самом глубоком подвале. Скалы содрогались и стонали. Наполовину обезумевший от скачки на Коньке Чарли, Раэл Манделла–младший перенесся в своем воображении в дни Великой Забастовки, а Квай Чен Пак пыталась успокоить его травяным чаем. Ева, спокойно работавшая на станке, подхватила кончик огненно–красной нити и объявила:
— Все это окажется на гобелене.
Боевая машина Т27 «Восточное Просветление» застыла в полной готовности посреди двора, выпуская струи пара из клапанов давления. Дым курился вокруг ее орудий, придавая ей иномирный, зловеще разумный вид.
— Что‑нибудь видишь, М'боте?
Стрелок М'боте свисал из нижнего люка, пытаясь что‑нибудь разглядеть сквозь густые облака дыма и пара, приносимые ветром с окраин Стальграда, где парламентарии и Армия Родной Земли бились друг о друга, как волны о волнолом. Мерцающее неясное пятно двигалось сквозь монохромную тьму.
— Ага! Вот она! Застрелите ее кто‑нибудь! — Мама–Медведица принялся со скрипом поворачивать башню; Папа–Медведь занес для удара страшную двухчасовую ногу.
Природа веры Шеннон Исангами в Бога фундаментально изменилась за последние несколько минут: вместо Милосердного Добряка, склонного отмерять большую долю удачи, чем положено по справедливости, явился Скупой и Мстительный Старый Рыбак, никогда не позволявший добыче сорваться с крючка. Удача улыбнулась ей, когда Муртаг Мелиндзакис сгорел вместо нее. Отмщение вершилось теперь, когда она никак не могла оторваться от тех, кто его сжег. Боевая машина играла с ней. Какой‑то придурок даже свесился из люка, отслеживая каждый ее шаг сквозь тепловые очки. Ее прекрасная, замечательная невидимость оказалась столь же бесполезна, как и защитный зонтик. Все, что ей оставалось — это драться и умереть, как это сделал Муртаг Мелиндзакис.
— Будь ты проклят, Бог! — солипсически кричала она, пробираясь по руинам к Стальградской Крепости, преследуемая по пятам неумолимой боевой машиной. — Будь ты проклят, Бог, будь ты проклят Бог будь ты проклят!
Огромные стволы наклонялись, уродливый обезьяноподобный человечек указывал пальцем, нога поднималась, а она не хотела, категорически не желала, никогда ни за что оканчивать жизнь под визг агонизирующей плазмы, как тот десятилетний парнишка. Поднимая полеизлучатель, она вдруг поняла, что ей смертельно надоело убивать. Она устала, ее тошнило, ей было все равно. Придурошный обезьяночеловек скалился из люка, а она не хотела его убивать.
— Я же тебя даже не знаю, — прошептала она. И все же альтернативой этому была ее собственная смерть в огне. Связь разорвалась. За мгновение до атаки и отключения защитного зонтика сокрушительный пинок швырнул ее на стену загона для лам. Выстрел ушел в сторону, защитный пузырь лопнул и Шеннон Исангани из всей силы врезалась в глинобитные кирпичи. Внутри у нее что‑то лопнуло; рот наполнил вкус стали и меди. Смутно, в полуобмороке она смогла разглядеть, что промазала не совсем. Ей удалось испарить верхнюю орудийную башню, орудие и стрелка. Из разорванного корпуса били фонтаны пара и масла. Она захихикала и потеряла сознание от боли в ребрах.
— Дерьмо–дерьмо–дерьмо–дерьмо–дерьмо…
Скорчившись в ужасе в своей уютной подбрюшной башне, Джонстон М'боте едва различал голос командира, выкрикивающий проклятия.
— Я вижу тебя, вижу, ублюдская сучья шлюха, вижу, вижу… — в яростном ликовании бормотал Джонстон М'боте сквозь сжатые зубы, вращая медные колесики и верньеры. — Я вижу тебя, красавица! — Он навел огромный ствол на женщину, лежащую в груде разбитых кирпичей. — Вижу тебя…. — Что это Папа–Медведь так разорался? Как будто не знает, как трудно стрелять, когда эта чертова машина раскачивается и мотается туда–сюда, как пьяная. Предупреждение? Какое еще к чертовой матери предупреждение? Прицел засветился, идеально наведенный на цель. Стрелок Джонстон М'боте нажал маленькую красную кнопку.
— Ззззап! — выкрикнул он, и десятичасовая нога исчезла в ослепительной вспышке.
— О, черт, — сказал он.
— Ты, тупой ублюдок! — взвизгнул Папа–Медведь. — Я предупреждал тебя, я тебе говорил: осторожнее, осторожнее… — Т72 «Восточное Просветление» качало, как дерево на краю обрыва. Визжал и грохотал разрываемый металл, гиростабилизаторы выли, пытаясь удержать машину в вертикальном положении, а затем сдались, не выдержав экзамена. С величественной балетной грацией боевая машина накренилась — тахионные бластеры палили во всех направлениях, пар бил из лопнувших суставов — и грянулась об адамантово–твердую землю Дороги Отчаяния. В самые последние секунды свободного падения Джонстону М'боте открылось, что вся его жизнь была подчинена стремлению к этому славному моменту полной аннигиляции. За мгновение до того, как подбрюшная башня лопнула и он был раздавлен всей массой мертвого металла, как спелая слива, Джонстон М'боте вернулся к моменту своего рождения. Не успела его идеальной формы голова высунуться между материнских ляжек, как он понял, что изначально обречен. Его охватило глубочайшее отвращение. И тут же все чувства навсегда исчезли.
