Справедливость для всех, т.I "Восемь самураев" - Игорь Игоревич Николаев
А после исчезли заботы и страхи, не стало деревни, идущих неведомо где бандитов, тревог и опасений. Даже само время растворилось, утратило смысл в объятиях обычной сельской девушки, чье имя Гаваль так и не догадался спросить (пока это имело хоть какое-то значение).
Над деревней разнесся громогласный вопль, больше похожий на завывание демонов ледяного ада:
Холод и зной, бедность и труд,
Голод терпят, от жажды мрут,
Грабят, насилуют, жгут —
Вот как военные люди живут!
Очевидно проснулся этот… как там его… Дьедонне, кажется. Судя по голосу, наемный барон пришел в себя очень бодрым, готовым к действию. И дурной вопль дернул Гаваля из почти медитативного полузабытья, будто из прогретой солнцем воды маленького чистого озерца.
Юноша лежал, чувствуя, как впилась в ягодицу торчащая ость из набивки тюфяка. Ощущение было неприятным настолько, чтобы досаждать, но при этом не настолько, чтобы предпринимать какие-то действия. Как жужжание комара в полусне. Правый бок менестреля грело живое тепло, с избытком уравновешивая колотье набивки. Гавалю хотелось, чтобы состояние расслабленной дремы не заканчивалось, чтобы всегда было так спокойно, темно, умиротворенно. Чтобы мир за тонкими стенами оставался где-то вдалеке и не вторгался в «здесь», «сейчас». Сердце все еще билось часто, резко, кровь струилась по жилам, будто весенняя река, питаемая талыми водами.
Но… все хорошее заканчивается.
Девушка повернулась, ее тонкая рука легла юноше на грудь. Шершавая, загрубевшая от работы ладонь царапнула ребра, и Гаваль вздрогнул.
— Вы нас и в самом деле не бросите?
Тихий голос возникал, будто сам собой, рождался из полутьмы, наполненной запахами тюфячного сена, свежего пота, аптечных трав, сгоревшей свечи, углей, положенных накануне в жестяную грелку.
Дочь костоправа, вспомнил Гаваль ни к селу, ни к городу. Точно, он видел конопатую девчонку рядом с горбуном, что лечил и животных, и скотину в Чернухе. Отсюда, наверное, и аптекарские запахи — дочь помогает отцу, собирает всякое для отваров и микстур. Или на селе микстурами не пользуются?..
Следом за первой мыслью потянулась и вторая, куда более неприятная: если не дочь, а жена?.. Не заставила себя ждать и третья, отвратительно здравая и расчетливая: разницы то по большому счету никакой. Городской переспал с деревенской, у которой наверняка полдеревни так или иначе в близком и дальнем родстве, и хоть девства не лишил за отсутствием такового, селяне забивают насмерть за меньшие прегрешения.
Юноша содрогнулся всем телом, от пяток до загривка, понимая, в какую передрягу таки залез по собственной глупости. Причем на пороге спасения от ужасов вероятной схватки.
На кой черт?!!
Девушка, то ли дочь, то ли жена уважаемого человека, истолковала судорогу неожиданного любовника по-своему. Она теснее прижалась к нему, буквально вцепилась не по-женски сильными пальцами, наверняка оставляя на коже следы.
— Вы не бросите нас?.. — горячо прошептала она ему в ухо. Теперь девичий тон был очень далек от милой игривости, звучавшей совсем недавно. В ее вопросе звенел страх, и Гаваль опять вздрогнул, поняв, что слышит отражение собственной паники, кромешного ужаса перед скорым будущим.
Только сейчас он подумал, насколько безопасным было на самом деле путешествие в компании случайных попутчиков, ставших постоянными. Да, с ним, прямо скажем, не приходилось скучать, и Господин Смерть не единожды гладил волосы менестреля остистой рукой, напоминая о своей близости. И все же…
Она прижалась к нему всем телом, и юноша почувствовал, как быстро колотится сердце девушки, входя в один ритм с его собственным. Теперь ее тело уже не казалось приятно теплым, наоборот, безымянную селянку сотрясал холодный озноб, и ледок начал переползать на Гаваля, злобно кусая голую кожу.
— Да, конечно, — сказал он, в свою очередь крепко сжимая девушку в объятиях.
Гаваль очень постарался, чтобы его собственный голос звучал ровно и уверенно, как на сцене или в салоне достойных особ. Видимо получилось, потому что женская фигурка рядом расслабилась, перестала царапать хилую грудь музыканта заусенцами на пальцах.
— Лежи, — шепнула она ему на ухо, и Гаваль содрогнулся в третий раз, поняв, что больше не чувствует ни запахов, ни тепла. Словно рядом с ним лежал кадавр.
— Отдыхай… Я скоро вернусь. Принесу еды и питья.
Она тихонько шуршала нижней рубахой и платьем. Сквозь плотно затворенные ставни проникал тонюсенький и слабый лучик вечернего солнца, так что юноша видел только силуэт, угадывая плавные движения случайной любовницы. Девушка сидела на краю лежбища и долго заправляла растрепанные волосы под чепчик, со всем старанием пряча густые пряди. Вытерла лицо куском ткани, что служил полотенцем и, склонившись к парню, против ожиданий не поцеловала его напоследок, не сказала что-нибудь глупое и милое, а лишь провела кончиками пальцев по лицу и губам.
Тихо стукнула дверь, подвешенная на хороших железных петлях (признак зажиточности), выбили звонкую дробь девичьи шаги в грубых ботинках. Гаваль остался молча лежать, попытался как-то упорядочить сумбурные мысли. Юноша замерз, а разбросанную одежду еще требовалось найти да собрать по всей комнате. Гаваль стиснул зубы, зашипел, топя в протяжном звуке витиеватое ругательство. И решительно встал, спеша одеться, пока решимость не растворилась в сомнениях окончательно.
Пока он собирался, вновь, как вчера, зазвонил сторожевой колокол, за хлипкими стенами глухо застучали копыта. Сельская лошаденка, сразу понятно, ничего общего с ровной, тяжелой поступью боевого животного.
Тревожные голоса зазвучали вразнобой, постепенно сливаясь воедино, как шум прибоя. Гаваль вздрогнул, схватился за торбу, суетливо задергался, пытаясь собраться с мыслями. В эти мгновения юноша неистово завидовал спутникам, которые не теряли присутствия духа даже перед лицом смерти, не говоря о более мелких испытаниях. А у него поджилки трясутся, и вот-вот расслабятся кишки всего лишь из-за какого-то звука.
Старушка внезапно дернулась, подняла голову и вполне осмысленно прошептала:
— Снова… снова солдаты… снова придут… снова все будет…
Голос у нее был глухой и надтреснутый, как старая ветка, обломанная, проеденная древоточцем. И внезапно Гаваль услышал, увидел целую историю, скрытую всего лишь за неполным десятком слов. Историю, которую он знать не хотел, отчаянно не желал, и которая неожиданно, непрошено врезалась в сознание, как заточенное гравировальной иглой
