Борис и Ольга Фателевичи - Волчья шкура
В липком сгустке ее сознания крутились бесконечной чередой воспоминания. Страшные, злые, едкие. Других у Зоськи не было.
Вот она заманивает в дровяной сарай мальчишек из интерната. И хохочет, издевается, пугает судом и тюрьмой, заставляя выполнять все ее дикие причуды. Конфеты, деньги, бусики-колечки и любой одноклассник в любое время дня и ночи. Вот это жизнь!
А что она вытворяла в зоне! Унижала, грабила, насиловала… Жестокую, беспощадную, изворотливую, ее боялась даже ВОХРа. А она никого и ничего не боялась.
Потом, на воле, пожила немного с Лохматым, в кетском поселке и однажды, выйдя за водкой, прыгнула в вертолет и летела, катилась, пока не остановилась на Украине. Поняв, что беременная, прикинулась ласковой кошечкой-бедняжкой, заморочила голову мальчишке-инженеру и до нитки обчистила его и дом его родителей. Так ловко провернула, что и тени подозрения не вызвала. Рыдала вместе с мамашкой, а папашка дочкой ее называл, по голове гладил, утешал. Доутешался до инсульта…
А как родила, домой не вернулась, в вагоне на путях кантовалась. Девчонку пообещала матери инженера отдать. Деньги наперед взяла, даже корзинку стырила у торговки-зеваки, чтобы легче нести малую к бабке. Но старуха далеко от вокзала жила, лень было переться через весь город, и дождь моросил. Так и осталась корзинка под фонарем на вокзале, и младенец в ней.
Весело жила, по всей стране колесила. Страна большая, людей много. А Зоська такая одна.
И опять зона, и Зоська в ней королева.
Здесь она тоже летала, кружила, кувыркалась, но не по своей воле, а подчиняясь грозной силе, по имени Ра, которая трепала и мотала ее без остановки, без жалости, без конца.
Корежили, увечили, в жар и в стужу бросали воспоминания, в кипятке и щелоке топили. И покоя не было, и воли.
Невыносимое давление сжимало Зоськину душу до исчезающей точки, а потом распирало на разрыв и разрывало бесконечно. Плач и хохот обрушивались одуряющей какофонией и увлекали ее в глухую жуть тишины.
Сгущалась ненависть памяти, скручивалась пружиной, раскаленной пружиной, и покрывалась черным инеем.
Знала Зося, что ничего не изменить, не выпросить, не украсть. Тут все такие, переполненные ужасом безнадежности, никто не поможет, каждый сам по себе.
И это только начало. Начало вечности. Вечной работы для безжалостного Ра.
Рада нежилась в теплоте искрящегося света. Сплетаясь и раскручиваясь, радужные потоки омывали и ласкали ее. Покой и счастье качали душу на своих волнах и несли в сияющую даль. Лепестки света обнимали, рождая бесконечную смену добрых и смешных воспоминаний, всю ее жизнь.
Не забыла рыжего котенка? Ты принесла его домой, протянула маме в ладошках. Какой смешной был, крохотный, мягкий, пугливый. Мама научила тебя поить его из пипетки. И вы смеялись, когда он фыркнул и залил молоком твои пальцы.
А первоклассники, помнишь, ты была у них пионервожатой? Ты разучивала с ними песни, и делилась хлебом в голодном сорок седьмом году.
И Толик поцеловал тебя, а очки его свалились с носа. Он засмущался, покраснел. А потом подхватил тебя на руки, закружил, закружил…
Рада, Рада, а помнишь, как ты прижала к себе мокрый орущий кулек, и надрывный плач из вонючего нутра заскорузлых тряпок сменился нежным вздохом? Толик кивнул, а твое сердце замерло. Ирочка…
Здесь все ее движения подчинялись доброй и мудрой силе. Она очистила душу Рады от тяжких воспоминаний, обид и горечи. Только добро. Только любовь. И чистота.
Рада знает, что у этой силы есть имя, и что это только начало. Начало вечного служения безгранично доброму Ра.
То, что звалось раньше Билялем, растеклось тусклым туманом по невидимой сфере, окружающей землю и застыло. Таких пятен много вокруг, очень много. И они просто висят. Не колышутся, не меняют формы, не соприкасаются. Висят и все, без ощущений, без мыслей, без изменений. Их не зовут мерцающие звезды, не качают в себе разноцветные струи, не рвут злобные вихри. Кому они нужны…
Время от времени от земли поднимается очередное мутное облачко и, толкнувшись в сферу, растекается, как получится. А потом оно уже ничего не может и не хочет. Ему все равно. Висит и все…
И бывшему когда-то Билялем все безразлично и ничего не хочется. Вот поднимается еще один. Пульсирует, пытаясь привлечь к себе внимание, и растекается неподалеку. Кажется, это Мансур. Да, он. Оказывается, ещё не все забыто. Безразлично…
Здесь нет времени, нет желаний, нет памяти. Здесь серое, пустое забвение. Это Ра.
Темнота? Темень? Тьма… Тьма вокруг Казема, а внутри него — черное пламя. Она — это он. Она — это ее войско.
Тьмы и тьмы воинов колышутся, будто от взрывной волны, клонятся, как на оверштаге*.
Тьму и темное воинство в ней прорезает то ржание боевого коня, то жуткий рев пикирующего бомбардировщика. Редкие сполохи не освещают густой мрак, но делают его еще глубже.
В неизъяснимой дали земных эпох проклюнулись ростки безрассудной жажды правды. Проросли, напитались горячей кровью и оплели обреченные доверчивые души. Багровые цветы заглушили чистую мелодию жизни, усыпили надежду, мечту, любовь. Потом сами иссохли и высушили молодые сердца. А новые ростки дали новые побеги, и опять расцвели багровые цветы. Нет границ у полей сражений за правоту, нет числа воинам тьмы.
Они здесь, братья по смерти. Казем чувствует их так же, как чувствует тьму: в себе, вокруг, везде. Жестокость и беспомощность, неистовство мщения и призрачная близость победы объединяют безграничное воинское братство.
Бряцание оружия, звон шпор. Гул доспехов, лязг затворов. Грохот танковых траков, гудение тетив. Запах пота, кожи, крови. Вонь гари, дерьма и серы. Вкус солонины, плесени сухарей, и гнилой воды.
Бесконечная черная мощь. Казем часть этой мощи и он — это она, затаившаяся в безвременье вечно голодная ярость, ожидающая приказа. Это Ра.
*****
«Я тебе подарю белый кол-пак…» — утешал Гарик Сукачев, но не мог отвлечь Анчара от смурных мыслей и развеять гадостное настроение: в кармане джинсов лежало письмо об увольнении. До обеда рабочие болтались по заводу, сидели в сизой от дыма курилке, слонялись по двору, ставшему за последние дни просторным, собирались кучками в надежде услышать новости. Хотя, какие могут быть новости! Ждали письма об увольнении. Говорили мало, не о чем говорить: три месяца назад директор объявил, что завод скоро закроют и перевезут: Евросоюз принял решение не покупать израильские товары, выпущенные на «территориях».
Склады уже пустые, станки размонтированы и перевезены, полы выдраены и стены выкрашены. О том, чтобы ездить на новое место, и речи быть не может: шутка ли, три часа туда и назад при двенадцатичасовых сменах!
Дома странно без Миши. С ним ушли тревоги и заботы, навсегда ушли, но стало пусто, и Ирка, как потерянная, бродит из комнаты в комнату, а по выходным печет тортик бабушки Рады, и машинально накрывает чай на троих. Подумать только, Ми-ха-эль!
Мобильник задрожал под ремнем безопасности. «Наверное, с завода. Забыли какую-нибудь бумагу дать подписать, вроде, «претензий не имею…»
Анчар остановил машину на обочине.
— Алло?
Низкий женский голос с хрипотцой от неумеренного курения приветливо поздоровался:
— Шалом!
— Шалом…
— Андрей Рабинович? Говорит Мирьям, корпорация «Сод» у вас есть для меня минутка? Мне нужно задать два вопроса.
— Ну?
— Первое, не заинтересованы ли вы в новой работе?
— Это, смотря, чем заинтересуют.
— Надеюсь, что заинтересуют. Второе, когда бы вы смогли подъехать к нам на интервью? Это в Рамат-Гане.
— Что, продавать «Клаб-отель»? Гербалайф? Бусинки нанизывать?
Анчар, как и все репатрианты, много раз сталкивался с мошенниками и аферистами. Иногда попадались очень забавные предложения, хотя все сводилось к одному: запустить руку в карман обалдевших от новой жизни сограждан и выгрести из него, сколько получится.
Женщина коротко засмеялась.
— Понимаю вас, но, Андрей, речь идет о настоящей работе. Мы действительно представляем международную корпорацию «Сод». У вас есть время до завтрашнего вечера. И, если решитесь, перезвоните мне по этому номеру. Обещаете подумать?
Анчар быстро прикинул: Ирка вернется с работы не раньше, чем через пять часов, делать все равно нечего, можно съездить. Не рисковать, нет, просто отвлечься. Все лучше, чем слоняться от окна к окну и перемалывать невеселые думы.
— Умеете же вы уговаривать, Мирьям. Я подъеду минут через сорок, беседер*?
— Записывайте адрес.
Анчар не успел удобно устроиться в одном из мягких кресел, как из кабинета вышла смуглая, добротно накрашенная пожилая дама. Ее платиновые, очень гладкие волосы были собраны в тяжелый узел. Анчару дама понравилась, понравилась ее плавная неторопливость, хотя цвет волос показался ему немного странным. Но в стильной приемной, обставленной простой и очень дорогой мебелью, она смотрелась очень уместно. Анчар решил, что на мошенницу дама не тянет.
