Вадим Чекунов - Шанхай. Любовь подонка
Вот она — речка, а вдоль берега — пара улиц с серыми домами под горбатыми крышами.
Деревня Червяково.
Заборы — косые, едва стоят, а местами их и нет вовсе.
Рыбацкие мостки, уходящие в темную воду.
Осока и камыши буйной порослью.
Заброшенная церковь на холме — лишь стены да черные ребра купола, остальное растащили на стройматериалы.
Дед родился и всю жизнь прожил в деревне, разве что на четыре года отлучался на войну — чтобы дойти до Берлина. Отец с упоением копался в земле по выходным, а я, к его огорчению, к сельскому труду и крестьянской жизни был неспособен.
И все равно батя упорно таскал меня в деревню. По пятницам, механически жуя ужин, я с ужасом думал, что завтра, ни свет, ни заря, придется тащиться с отцом за картошкой, нужно срочно выкапывать, иначе померзнет или дачники с бомжами разворуют. Машины у нас никогда не было, поэтому перли мешки в Москву на своем горбу.
Еще были каникулы. Солнце, вода, малина и яблоки. Летние друзья — деревенское хулиганье, с которым дрался до кровавых сопель, а потом сдружился и научился курить. Подглядывали вместе за молодой тогда еще Мордвихой, пришлой бабенкой, к ворчанию стариков и нашей радости купавшейся в речке голышом — лишь косынка на голове, красная с золотым узором...
И, конечно, игры с ружьем... Черный, обшарпанный приклад, матовый отсвет стволов и силуэт ястреба на замке. Ружей имелось несколько — три или четыре, сейчас уже не вспомню. Хранили их в узком и высоком шкафчике дальней комнаты, «дедовой» — тот любил в ней поспать после обеда. Иногда дед с отцом уезжали за продуктами в город, а меня оставляли с бабушкой. Я говорил ей, что иду купаться на плотину и осторожно, задками, прокрадывался в сад. Влезал в маленькое окошко, прислушивался. Если в доме было тихо — бабушка возилась в огороде — вытряхивал из дедовского сапога маленький желтый ключик и открывал шкаф. Играть с ружьями, конечно, не дозволялось. Дед иногда разрешал подержать одно из них в руках, несмотря на протесты отца, но удовольствия в этом не было никакого. Совсем другое — когда ты один. Осторожно поглаживая холодный металл стволов, ощупывая изгибы деревянных прикладов, принюхиваясь к тревожному запаху оружия, я воображал себя Следопытом из подаренной отцом книжки... И, увлекаясь, не замечал, как ружье оказывалось в руках. Целился в белеющее окошко, прижав щеку к прикладу и щуря оба глаза, и вздрагивал от сухого щелчка — не заметил, что взвел курки и потянул спуск. Как, при всей своей глухоте и привычке переспрашивать услышанное по нескольку раз, могла этот щелчок слышать бабушка — для меня осталось загадкой. С мокрым, скрученным в жгут полотенцем — в Москве, в раздевалке бассейна, мы хлестались такими же, называя их «морковками» — бабушка врывалась в комнату. С неизменным «черт безрогий!» охаживала меня, куда ни попадя, если я не успевал сбежать через окно. Я не обижался на бабушку, ведь она никогда не рассказывала о моих проделках ни скорому на расправу деду, ни отцу, предпочитавшему долгие воспитательные беседы. После смерти деда мой отец, тихий человек, противник охоты и всякого насилия, сдал все ружья, кроме одного. Дедовское «трофейное» долго лежало в чулане, завернутое в старую занавеску. Я знал, что оно хранится там, но ездить в деревню не было никакого желания.
Когда отца не стало, дом начал сдавать на глазах. Просел, покосился, зарос лебедой по самые окна. Таким я его увидал в последний свой приезд.
В щели когда-то крепких стенных бревен без труда могла вместиться ладонь. Вокруг дома покачивались лопухи с крапивой.
Одичавшие яблони, да старая липа доживали вместе с домом свой век…
...Я закурил и помахал ладонью — то ли отгоняя дым от Ли Мэй, то ли разгоняя грусть воспоминаний.
— Там купаться можно — дом стоит на реке.
— Я же не умею плавать!
— Научу.
— А комары там есть?
— Сколько угодно. Ведь река в двух шагах. А вот туалета нет. Ну, отдельный такой домик есть, конечно...
Покачала головой.
— Да уж, отличное место...
— Зато экзотика. И спальные мешки, что после Тибета останутся, пригодятся. У нас по ночам прохладно, печка старая. А готовить ты умеешь?
— Если я опять скажу «нет», ты подумаешь, что я бестолковая совсем... Или скажешь опять: «Научу!» — умело передразнила меня.
— Ты забыла — я же лаоши. Учить — моя работа.
Комаров становилось все больше. Осмелев в темноте, они нападали уже не в одиночку, а целым роем.
— Бежим отсюда, пока нас не сожрали!
Я встал и потянул лямку ее рюкзака.
— Куда?
Поднялась, расправила юбку.
Скользнул взглядом по ее ногам.
— Ко мне, конечно.
Сомнений, поеду ли я утром провожать Инну в аэропорт, не осталось. В чем сомневался — выйду ли завтра на работу.
На работу я не поехал, хотя и проснулся раньше будильника.
Осторожно вылез из кровати, заварил чай.
Я так и не приучился к зеленым чаям. Не привык к местному черному — сами китайцы его называют «красным». Зато я — исправный потребитель «липтона» в патетиках.
Отжав оба пакетика в кружку, я пил чай и разглядывал спящую Ли Мэй. На секунду ее лицо показалось мне несчастным. Едва успел об этом подумать, как она улыбнулась во сне и подтянула коленки к животу.
«Дитя, настоящее дитя...»
Что я знаю о ней?
Не так уж много. Но кое-что — известно только мне.
Например, я знаю, что она боится, когда я трогаю ее пупок — считает, он может развязаться.
Еще она боится:
кипящего масла на сковородке;
водителей автобусов;
водоносов и доставщиков пиццы;
лежащей на земле мелочи (кто-то наслал заклятье);
насилия и венерических болезней,
мышей;
высоких лестниц;
уйгуров;
лодок, кораблей и спасательных кругов;
смесителя в моей ванной;
всех без исключения насекомых (даже красивых бабочек);
негров;
швейных машинок;
иголок (включая елочные);
солнца;
использованных салфеток;
дождя;
пластикового клоуна из «Макдональдса»;
преподавателя политэкономии и крутящихся дверей.
Любит:
последние модели мобильников;
шоколадки (не столько ест сама, сколько заставляет меня);
японские мультики;
интернет (особенно — MSN);
собак (даже самых безобразных);
меня (я не перестаю удивляться, но это так);
грибную пиццу;
карточные фокусы;
караоке;
Вальтера Скотта;
брелоки для ключей и телефонов;
лошадей (но не умеет на них ездить) и Венецию (ни разу не была и не собирается).
Впрочем, я иногда путаюсь в ее страхах и предпочтениях. Ведь на самом деле изо всей этой чепухи меня волнует только один пункт, где прописан я. Остальное может легко тасоваться туда-сюда и даже вовсе исчезать из списка.
Но меня эта девочка любит.
Позвонил завкафедрой Нине. Соврал про обгоревшее тело, попросил еще один день.
Забрался в постель и тронул губами бедро Ли Мэй.
Прижался, вдохнув ее запах.
Ощутил знакомое податливое движение.
Увидел поворот головы, сонные еще, но ищущие губы...
...Ли Мэй прогуляла занятия до обеда.
Про Инну я вспомнил только к вечеру, когда вернулась с учебы Ли Мэй.
«Надеюсь, — подумал без раскаяния, с легким сердцем, — такси ей в гостинице вызвали, на регистрацию не опоздала и сейчас уже летит где-нибудь над Уралом».
Лежа на спине, я расслабленно курил, пытаясь выпускать дым колечками, и наблюдал за Ли Мэй. Забравшись с ногами на кровать — прямо рядом со мной виднелась ее маленькая пятка, манившая пощекотать ее или же поцеловать, — Ли Мэй рылась в рюкзаке. Сердито пыхтя, перевернула его, вывалив на простыню кипу книг, тетрадок, блокнотов, еженедельников, пару пеналов и целую россыпь ручек и карандашей.
— Вот она!
Вытащила нужную тетрадь.
— Мне надо на завтра написать кое-что из домашнего задания. Подождешь?
— Ты об этом спрашиваешь меня, лаоши? — удивился я. — Да для нас это святое... Конечно, делай.
Из любопытства взялся за один из блокнотов.
— Зачем тебе столько? — успел спросить, прежде чем она встрепенулась и выхватила книжечку из моих рук.
— Не смотри. Тут — секрет.
Любопытство мое лишь разгорелось.
— Ну-ка, дай... — я затушил сигарету и по-крокодильи заворочался на кровати. — Какие у тебя могут быть от меня секреты...
Пару минут мы боролись, катаясь по кровати. Она то прятала блокнот за спину, то отводила руку с ним в сторону.
— Нет! Нет! Нет! — смеясь, отталкивала меня свободной рукой и ногами. — Ни за что!
В конце концов я уступил.
— Ну, хорошо. Как мы, русские, говорим: солдат ребенка не обидит. Но тогда покажи сама.
— Ты будешь смеяться надо мной.
— С чего ты взяла?
— Ты же писатель.
— Непризнанный.
— Это дело времени. Ты молодой.
