Елизавета Дворецкая - Ведьмина звезда. Книга 1: Последний из Лейрингов
– Успокойся! – сказал Гельд. Он не уговаривал: если она верит, что способна справиться с полуоборотнем, то зачем же отрывать ее от родных мест? – Пойдем возьмем твои сети. Ты права: зачем хорошей вещи пропадать?
На лице Ярны отразилось торжество, что такой умный человек ее поддержал, и она посмотрела на Фримода и хирдманов с чувством явного превосходства. Шагая вслед за девушкой к морю, Гельд еще слышал за спиной их смех. А сам думал о том, как крепко держится в человеке привычка к его старым ценностям. Другая бы и думать забыла о каких-то жалких сетях, обнаружив, что ей повинуются ветры и море. А Ярна беспокоится, потому что перед этим двадцать пять лет привыкала, что ее жизнь напрямую зависит от сохранности сетей.
А Бергвид! Пятнадцать лет, всю сознательную и даже часть бессознательной младенческой жизни он был рабом и считал себя рабом. Сумеет ли он теперь стать конунгом? Свобода – великое благо, но и великая ответственность. Свобода – это когда человека держит не железная цепь, а он сам. Свободе надо учить, для нее мало разбить замки и цепи. И учить долго. Годами, поколениями. Если снять замки одним махом и пустить человека на полную волю, то наверх в нем полезет все самое худшее – оно легче и держится поближе к поверхности. И до тех пор пока он научится извлекать из глубин лучшее в себе, худшее доведет его до таких бед, что будут похуже всякого рабства. Куда он поведет квиттов, он, который еще вчера не распоряжался даже самим собой и не учился чувству ответственности? Какая у раба ответственность? А без нее какой конунг?
Гельд хорошо помнил Торбранда конунга, противником которого Бергвид объявил себя, и от одной мысли о подобной борьбе ему становилось неуютно. Да, не зря он при виде Даллы подумал, что в мире что-то изменилось и впереди ждут великие события. Наследник квиттинских конунгов, вдруг свалившийся им на головы прямо с неба… С чего вдруг все так завертелось? Дракон, что ли, какой-нибудь проснулся?
А впрочем, ничего особенного не случилось. В мире ведь постоянно все меняется: одно рождается, другое умирает, третье растет, как ему и положено. Наследник квиттинских конунгов вырос и стал мужчиной; глупо было бы ждать, что он навсегда останется маленьким тихим мальчиком. А раз уж он вырос, ему пришла пора действовать. Все правильно, так и должно быть. Боги так устроили мир, что в нем постоянно что-то происходит.
И может, оно и хорошо. Ведь только в живом все течет и изменяется. Неизменным остается только мертвое, и Гельд вовсе не хотел, чтобы так горячо им любимый мир застыл в мертвенной неподвижности.
Каждый вечер, укладываясь спать, Хлейна выжидала, пока все женщины в покое заснут, а потом вынимала из-под изголовья хрустальный жезл. Смотреть в него никогда не надоедало. Хрустальный шар светился изнутри мягким, своим собственным светом. Он ласкал взор, успокаивал, наполнял душу миром и ладом. «Все будет хорошо, все перекипит и успокоится, все сложится к лучшему, непременно, непременно!» – словно бы шептал кто-то, какой-то маленький добрый дух, живущий внутри шара. Хлейна всматривалась в белое сияние, прислушивалась к этому голосу, который раздавался то ли внутри шара, то ли внутри ее души. Он походил на песню первого ручья, что пробирается весной под снегом, первого, что промоет дорожку с солнечного склона горы вниз, к реке, и вольется в поток, и разбудит его, подтолкнет к морю… Беловатое сияние ширилось, наливалось жизнью, мерещилось что-то свежее и чистое: весеннее небо, ярко-голубое в разрывах последних снеговых туч, и снежная вода, и подснежник – бубенчик весны.
Хлейна видела этот подснежник, ясно видела головку бело-голубоватого цветка на тонком стебельке, видела, как чашечка цветка склоняется, точно хочет кивнуть ей… И понимала, что это не подснежник, а руна «вин». Это она шепчет, она поет, она сохраняет в себе неизменную силу весны! Сила радости и полноты жизни лилась и лучилась в голубовато-синих ее очертаниях, душа Хлейны впитывала эту радость, и ей было так легко, так хорошо, точно она не человек, а какой-то светлый альв… Точно сама она стала руной «вин», руной исполнившихся добрых надежд…
– Я хочу, чтобы Хагир думал обо мне так же, как я думаю о нем! – почти беззвучно, чтобы услышала только руна «вин», шептала она. – Чтобы он так же стремился к встрече, как я, чтобы ему казалось темно и холодно на свете, пока он не увидит меня. И чтобы он понял, что ничего нет важнее этого. Чтобы он не ставил сам преград на пути к своему и нашему счастью, чтобы он знал: долг перед родом – не месть, а продолжение рода. Месть – это смерть, а смерть одолевается только жизнью. Жизнь – это я. И его нет без меня, как нет тьмы без света, а зимы без лета. Я заклинаю его руной «вин» и руной «тюр», что начертана на его копье. Ибо мужчины нет там, где нет женщины, и руна «тюр», которую он считает руной мести, приведет его к любви. Я заклинаю силой Тюра и силой Фрейи, крепостью духа и любовью сердца, ибо все врезаны в коре Мирового Ясеня, имя которому – человек.
Прошел уже месяц после осеннего равноденствия, когда однажды под вечер от моря прибежал рыбак и принес весть, от которой тревожно и сладко бьются сердца на всех просторах Морского Пути. Корабль во фьорде! Побросав дела, все жители Рощи Бальдра и окрестностей сбежались к берегу.
Солнце садилось за горы в глубине полуострова; по алой дорожке, которую уходящая Суль бросила на спокойные морские воды, шел «Дракон», а за ним, по бокам и чуть позади, и оба других корабля. Не хватало только попутного ветра, чтобы кораблям расправить паруса и явиться во всей красе, но и без того три «морских змея», узкие и длинные, с высокими резными штевнями и дружно взлетающими рядами весел, с цветными щитами над бортами, где блестели, как чешуя, начищенные бляшки, смотрелись как живые, как гордые, одушевленные, могучие существа, и дух захватывало от их грозной красоты.
Три корабля поплыли к сараям; люди бежали по берегу и шумно приветствовали их, свободные от весел хирдманы кричали и махали руками в ответ. Фру Гейрхильда в лучшем ярком платье стояла на возвышенном выступе над корабельным сараем и была похожа на богиню Фригг, что приветствует своих сыновей в Валхалле после битвы с великанами. Рядом с ней стояла Хлейна. В красном платье и со множеством золотых украшений, блестевших под меховой накидкой, она казалась прекрасна, как земное подобие вечерней зари, залившей небо.
Во всей толпе на берегу Хагир заметил только ее. Чем короче становился путь до Рощи Бальдра, тем полнее завладевали им мысли о Хлейне, те мысли, которым он так старался не давать воли, но которые не отступили совсем даже перед курганом мертвого оборотня. Теперь, когда беспокойство о Стормунде благополучно разрешилось и осталось позади, он, точно спохватившись, вспомнил, что прошел мимо не менее важного. День ото дня ему все больше хотелось увидеть Хлейну. Последней ночью он почти не спал: глаза сами то и дело открывались, проверяя, не близится ли рассвет и не пора ли трогаться в путь. Сам Фримод ярл, которому отчаянно не терпелось похвастаться перед матерью подвигами и добычей, не ждал возвращения домой с такой силой, как Хагир. Роща Бальдра и ему представлялась родным домом, даже больше – истинным домом, потому что в нем ждала его часть собственной души.
Но радости скорой встречи мешала память о пророчестве умирающего оборотня. «То, к чему ты страстно стремишься, станет твоим проклятием», – сказал тот, и Хагир казнил себя за то, что не успел раньше этих слов отрубить волку голову. Хагир не мог отделаться от убеждения, что оборотень говорил о Хлейне – к чему же еще он так страстно стремится, как не к ней? Сама она не может стать проклятием, не может причинить никому зла, но их счастью слишком многое мешает. В стремлении быть вместе они смогут натворить не меньше бед, чем Хедин и Хильд. Он, Хагир, беден, его ждет война с фьяллями. Фру Гейрхильда никогда не отдаст свою приемную дочь такому человеку. Свататься – только понапрасну опозорить свой род. Да и Фримод ярл не обрадуется: в соперничестве из-за девушки Хагир наверняка потеряет поддержку, которая ему так нужна ради той же войны…
Когда он думал обо всем этом, ему хотелось сжать голову руками, чтобы она не разлетелась на куски. Он должен забыть о Хлейне… избегать ее… Но эти благие решения были пустыми словами, и Хагир, не имевший привычки себя обманывать, прекрасно это понимал. Душа его тянулась к Хлейне, ум отталкивал от нее; два противоречивых потока рвали Хагира пополам, и к тому времени как «Волк» вслед за «Драконом» вошел во фьорд Бальдра, он так ничего и не решил. Будь что будет… А при виде толпы на берегу даже это безответственное упование забылось, растворилось в нерассуждающем блаженстве – сейчас он будет рядом с ней…
Она стояла на буром каменном выступе над корабельным сараем. Вокруг нее толпился народ, на берегу кричали люди, корабль ткнулся в берег, и его несли на сухое, не дав приплывшим даже спрыгнуть… Хагир ничего не видел, не в силах оторвать глаз от Хлейны. Ее тонкая фигура дрожала и расплывалась, словно его глаза застилали слезы, и Хагиру мерещилось, что на буром выступе скалы стоит не девушка, а березка – тонкая, юная, стройная, трепещущая тонкими изящными ветвями. Все хирдманы уже попрыгали с корабля на песок, их приветствовали, обнимали, хлопали по плечам и спинам, над берегом висел радостный шум, но Хагир ничего не видел и не слышал. Он смотрел на Хлейну, и ее взгляд ни на миг не расставался с его взглядом. Приплыви вместо Фримода и Гельда пара косматых троллей с утиными лапами – она ничего не заметила бы.
