Елизавета Дворецкая - Щит побережья, кн. 2: Блуждающий огонь
Атла сказала чистую правду. Появившись в Тингвале, Сторвальд довольно быстро узнал о Леркене и загорелся мечтой услышать его песни. Жители Хравнефьорда качали головами: Леркен Блуждающий Огонь никогда не показывался чужим, да и своим далеко не всем. Однако не прошло и пяти дней, как Сторвальд, в одиночку бродивший над морем, увидел в тумане бледное пятно желтоватого света. Замерев над каменистым обрывом, смотрел он, как мимо берега скользит лодка, видел лежащую на носу женщину с золотыми волосами, с лицом чистым и прекрасным, не подвластным дыханию смерти, видел фигуру мужчины с негаснущим факелом в руке… И сам туман вокруг пел тихим мягким голосом:
Норны режут руны брани,
Руны страсти бросят в кубок.Тор опоры мачты смело,Помня Сив, стремится в схватку.Бранным громом Трор доспехаВ страх вовек не будет ввергнут,Коль дала владыке славыЩит для битвы диса злата…
И Сторвальд шел по берегу, спотыкаясь на камнях и не в силах отвести глаз от скользящей в тумане лодки; завороженный, он готов был шагнуть прямо в море и идти по воде, не замечая этого.
Воин видит над волнамиВ бликах света лик любимый.В вихре лезвий блещет в высиВсе она – в убранстве бранном.Руны смерти мечут норны –Судьи судеб сердцем хладны –Влажным долом тропы ветраВверх уводят к вольной выси.
Лодка уходила, туман вокруг нее сгущался, образ бледнел, и Сторвальд с трудом выхватывал слухом последние строки. Слова таяли, оставалось только чувство чего-то прекрасного и губительного; Сторвальд не помнил, чтобы ему, при всех переменах в его бродячей жизни, приходилось переживать подобное.
Иней смертный с ней не страшен:Ранним утром в доме громаРог медовый с добрым словом…
И все. Сторвальд не был уверен, что правильно разобрал последние строки. Он долго стоял над обрывом, глядя в туман, туда, где скрылась лодка Блуждающего Скальда, и все гадал, какой должна быть следующая строчка. Выходит, что и в Валхалле павшего воина встретит она – его земная любовь, ради который он шел на подвиги. Сторвальд пытался подобрать слова для этой последней строки, но ничего не получалось: она выходила мертвой, никак не прирастала к живой песне Леркена. У говорлинов говорят: пришей хвост чужой кобыле. Примерно так. Незавершенность песни мучила Сторвальда, но он бросил это занятие: бесплодные попытки только наполняли его чувством собственной непригодности. А он к этому не привык.
Всю дорогу домой он думал только об этом. Песня была странная, более чем странная. Никто еще на памяти Сторвальда такого не сочинял. Непонятно, про кого она. Ни про кого, и вместе с тем про всех. Так же никто не делает! Но сейчас Сторвальду казалось, что именно так и стоит делать, потому что только такие песни и имеют какой-то смысл. Ведь он и сам знал, что его эльвенэсские песни, сложенные на заказ, не имеют никакой силы. Раньше он только смеялся над простотой торговцев-слэттов, думавших за деньги купить любовь и удачу. Теперь же его мучил жестокий стыд за те мертворожденные стихи. А он-то еще думал, что хитрец Один одобрит его предприимчивость! Сам себя сравнил с сапожником! Чтобы тролли всегда были так правы!
Вернувшись в Тингваль, Сторвальд рухнул на лежанку и накрылся одеялом с головой. И пролежал так не только ночь, но и почти весь день, так что под вечер Даг, встревожившись, пришел узнать, не болен ли их гость.
– Будь добр, Бальдр доспехов, оставь меня в покое, – смиренно попросил Сторвальд. – Дай мне тихо умереть от стыда.
– Почему? – изумился Даг. По его представлениям, Сторвальд и знать не должен, что такое стыд.
– Мне стыдно того бреда, который я всю жизнь сочинял, да еще и считал себя хорошим скальдом, – донесся ответ из-под одеяла. – Я хороший сапожник. Шью точно на заказ.
И Даг ушел, убежденный, что именно сейчас Сторвальд бредит. Назвать бредом его стихи, лучшие из тех, что складывались в Морском Пути! Растерянный Даг направился прямо к бабушке Мальгерд спросить, не помогут ли ее рунные палочки против такого недуга. Но она лишь улыбнулась и покачала головой.
– От этого не умирают, а переболеть такой болезнью иногда весьма полезно, – заметила она. – И не волнуйся: только хороший скальд способен время от времени ощущать себя никуда не годным. Плохой не испытывает сомнений – потому что вообще не представляет, как можно сделать по-другому.
Эгиля, против ожиданий, весть о внезапной болезни соплеменника не слишком встревожила.
– Есть захочет – встанет! – заверил он.
И оказался прав. На второй день Сторвальд, конечно, встал, но с тех пор все вечера проводил в одиноких блужданиях, надеясь увидеть Леркена еще раз. Домочадцы Тингваля украдкой посмеивались над «влюбленностью» своего гостя, но в душе гордились, что Хравнефьорд нашел чем удивить даже эльденландца, жившего у многих могущественных конунгов.
– Да бросай ты эту дурь! – однажды сказал ему Вальгард. – Нашел, о чем вздыхать! Я слышал, ты неплохо сочинял боевые песни. Вот ими бы и занялся, пока время есть. Людям будет что вспомнить. И там все по правде: ясно, кто кого победил. А у этого… Бродячего Огня что?
Сторвальд ответил только вздохом. Он мог бы сказать: «Что ты понимаешь в стихах, Медвежья Рубашка?» Однако Вальгард, на глазах у эльденландца пропевший боевое заклятье и тем спасший, быть может, от смерти самого Сторвальда, кое-что в искусстве стихосложения безусловно понимал. Он умел вложить в слова ту дикую ярость разрушения, которая жила и временами вспыхивала в его душе. Но Сторвальд ему не завидовал. Его Один был совсем другим.
– Правда, неправда? – ответил он чуть погодя, когда Вальгард уже ушел и только Даг стоял рядом, настороженно, как к больному, приглядываясь к эльденландцу. – Допустим, сложу я стих, как Стюрмир конунг одолел Фрейвида хёвдинга. Даже допустим на миг, что это был великий подвиг, в чем я сомневаюсь. Они умрут, потом родятся другие великие герои, и подвиги Стюрмира будут забыты. А значит, перестанут быть правдой. А душа человеческая останется. И правда о ней будет правдой всегда. Все понимают, что было с Леркеном. А кому какое дело до конунга, который случайно жил в его время?
Ветер крепчал, и Хельга плотнее куталась в накидку. Уже не первый день погода портится. Все холоднее и холоднее – и никакой радости, будто и не весна. Говорят, перед концом мира наступит Великанья Зима, которая будет длиться три года… В душе Хельги царила если не Великанья Зима, то уж Великанья Осень точно. Она смотрела на серые сердитые волны, на их плещущие гребни, будто волны дерутся между собой, и невольно вспоминала:
В распре кровавой брат губит брата;Кровные родичи режут друг друга.Множится зло, полон мерзостей мир…[16]
«Неужели это – про нас?!» – кричал кто-то в ее сердце. Даг и Брендольв – разве они не братья? Неужели это – про нас? Неужели мы и есть то горестное поколение, которое дожило до гибели мира? В это не хотелось верить, но события говорили сами за себя. На миг показалось, что этот каменистый обрыв – последнее, что осталось от мира, и бежать дальше некуда.
– А ты не можешь сложить такую песнь, чтобы все помирились? – спросила Хельга, даже не особенно в это веря, но стремясь услышать хоть что-нибудь в ответ.
Сторвальд помолчал.
– Там, в Эльвенэсе, мы с твоим братом однажды говорили о сущности стихосложения, – сказал он чуть погодя, по-прежнему глядя в дерущиеся волны. – Я там часто складывал стихи на заказ, а он мне сказал: «Как же можно вложить душу в чужую любовь или удачу?» Я и сам знаю, что нельзя. И тем более нельзя создать мир, которого в душах нет. Мир созревает только в душе, как орех на кусте. Его нельзя повесить, как щит на столб. И зачем я вообще складывал стихи – не понимаю.
Хельга поняла две вещи: что Сторвальд отказался выполнить ее просьбу и что ему совершенно не до нее и ее тревог. У него была своя собственная тревога, на которой он сосредоточился так полно, что едва ли замечает, весна сейчас или осень. Значит, и скальды не всемогущи. Так кто же? Кто?
Отвернувшись от Сторвальда, Хельга окинула взглядом прибрежные холмы, кое-где покрытые лесом, кое-где темнеющие голым камнем. Ветер трепал и рвал верхушки елей, точно подталкивал их бежать куда-то. Хельга хотела позвать, но не решалась: она не слышала души побережья. Он здесь, но он не отзовется. Ветер гудит безо всякого смысла, и ели машут лапами без толку: уже целый век хотят бежать куда-то, а так и не соберутся… Да и есть ли он, дух побережья? Или это все – мертвые камни, оживленные когда-то ее глупым детским воображением? А сейчас она проснулась – и его нет. Ее слух закрыт для голоса Ворона. Она осталась совсем одна. Ни люди, ни духи не помогут ей. Переплетение жизненных сил и потоков так сложно, что она, маленькое сердце, изнемогла в борьбе, так ничего и не добившись. Сражаться в одиночку с этим потоком – все равно что пытаться остановить руками ледоход. И будь ты хоть конунг или берсерк – никакой разницы.
