Фрэнк Герберт - Дюна

— Поль… — она вздохнула, — испытание, которое тебе предстоит… очень важно для меня.

— Испытание? — он посмотрел на нее.

— Не забывай, что ты сын герцога, — ответила Джессика. Она круто повернулась и вышла, шурша юбками. Дверь за ней плотно закрылась.

Поль глядел в лицо незнакомке, стараясь сдержать гнев. Как она смеет обращаться с леди Джессикой словно со служанкой!

— Леди Джессика была моей служанкой, малыш, все четырнадцать лет, пока училась в школе, — она кивнула. — И, кстати сказать, неплохой. А теперь твоя очередь — ну-ка, иди сюда!

Приказ подхлестнул его, точно кнут. Поль не успел ничего сообразить, как очутился перед ней. Она включила на меня Голос, подумал он. Преподобная Мать сделала знак, и он остановился возле ее колен.

— Видишь это? — она извлекла из складок платья зеленый металлический кубик сантиметров пятнадцать на пятнадцать. Старуха повернула его, и Поль увидел, что одна грань была открытой — черной и странно жутковатой на вид. В ее распахнутую черноту не проникал свет.

— Сунь правую руку в коробку.

Страх пронзил Поля. Он хотел отступить назад, но услышал:

— Так ты слушаешься свою мать?

Он посмотрел прямо в горящие птичьи глаза.

Медленно, неохотно, но будучи не в силах противостоять этому взгляду, Поль ввел руку внутрь ящичка. Он почувствовал необычный холодок, когда чернота сомкнулась вокруг его руки. Пальцы ощутили прикосновение металла, и рука словно онемела.

Взгляд старухи сделался хищным. Она отняла правую руку от кубика и поднесла ее к шее Поля. Краем глаза он заметил, как сверкнул металл, и хотел было обернуться и посмотреть — Да, мы несем тяжелую ношу, — сказала она вслух

— Не сметь! — прозвучал окрик.

Снова включила Голос! Он сосредоточился на ее лице.

— Я держу у твоей шеи гом-джаббар. Гом-джаббар, что значит «длиннорукий враг». Это иголка, а на острие у нее капелька яда. Ага! Не дергайся, или ты узнаешь, что это за яд!

Поль попытался сглотнуть. В горле пересохло. Он никак не мог отвлечься от этого сморщенного лица, горящих глаз, от челюстей с серебряными зубами, сверкающими всякий раз, когда она открывала рот.

— Сын герцога обязан разбираться в ядах. Это ведь весьма модное средство в наше время, верно? Муск — яд для питья… Омас — яд для пищи… Быстрые яды, медленные и не очень медленные. А вот и еще один, специально для тебя — гом-джаббар! Он убивает только животных.

Гордость пересилила страх.

— Ты осмеливаешься предположить, что сын герцога — животное?!

— Давай лучше считать, что я предполагаю обнаружить в тебе Человека. Стой спокойно! И предупреждаю — не вздумай улизнуть. Я стара, но если ты станешь вырываться, я успею вогнать иголку тебе в шею.

— Кто ты? — прошептал он. — Как ты смогла перехитрить мою мать, что она оставила нас вдвоем? Тебя подослали Харконнены?

— Харконнены? Нет уж, увольте. А теперь помолчи, — высохший палец коснулся его шеи, и Поль с трудом подавил в себе неосознанное желание отпрыгнуть в сторону.

— Хорошо, — продолжала она. — Первое испытание ты прошел. Теперь нам осталось вот что: стоит тебе вытащить руку из ящичка, и ты умрешь. Таково условие. Держи руку внутри и останешься жив. Выдернешь ее — и тебе конец.

Поль глубоко вздохнул, пытаясь унять дрожь.

— Если я закричу, сюда прибегут слуги, и тогда тебе конец!

— Слуги не смогут пройти мимо твоей матери, которая охраняет эту дверь. Помни об этом. Твоя мать после такого же испытания осталась в живых. Теперь твоя очередь. Гордись! Мы очень редко принимаем решение проверять мальчиков.

Любопытство начинало пересиливать страх. По ее тону он понял, что старуха говорит правду. Если мать в самом деле стоит на страже… если это в самом деле испытание… Но чем бы это ни было, он чувствовал, что попался: рука старухи у его шеи, гом-джаббар… Он вспомнил заклинание против страха из ритуала Бен-Джессерита, которому научила его мать.

«Я не должен бояться. Страх убивает разум. Страх — это малая смерть. Он способен погубить все. Я встречаю мой страх лицом к лицу. Пусть он пройдет надо мной. Пусть он пройдет сквозь меня. Когда он пройдет, я обернусь и прослежу его путь внутренним взором. Там, где был страх, не будет ничего. Останусь только я».

Он почувствовал, что к нему вернулось спокойствие и сказал:

— Что ж, старуха, давай начнем.

— Старуха! — сердито каркнула она. — Ты смел, ничего не скажешь. Ну, теперь посмотрим, господин смельчак. — Она наклонилась к нему и заговорила почти шепотом. — Твоей руке, в коробке, будет больно. Больно! Но если ты ее вытащишь, я коснусь твоей шеи гом-джаббаром. Смерть быстрая, как топор палача. Вынь руку — и сразу гом-джаббар! Понял?

— Что в коробке?

— Боль.

Он почувствовал, что покалывание в руке стало острее, и плотно сжал губы. Почему это называется испытанием? Непонятно. Покалывание превратилось в зуд.

— Тебе приходилось слышать о животных, которые отгрызают себе лапу, чтобы вырваться из капкана? Так ведут себя животные. Человек остается в ловушке, дожидается охотника и убивает его, чтобы избавить от опасности своих соплеменников.

Зуд перешел в легкое жжение.

— Зачем ты это делаешь? — раздраженно спросил Поль.

— Чтобы определить, Человек ты или нет. Помалкивай.

По мере того как жжение в правой руке усиливалось, Поль все крепче сжимал левую руку в кулак. Оно нарастало медленно: горячо, еще горячее, еще… Он чувствовал, как ногти левой руки впиваются в ладонь. Он попытался расслабить пальцы пылающей правой руки, но не смог даже пошевелить ими.

— Жжет, — прошептал он.

— Молчи!

Боль дергала руку. На лбу выступил пот. Каждая клеточка кожи, казалось, молила выдернуть руку из огненной ямы, но… гом-джаббар. Не поворачивая головы, он скосил глаза, пытаясь увидеть эту ужасную иголку у своей шеи. Услышал свое собственное судорожное дыхание, захотел выровнять его, но не смог.

Больно!

Весь мир сжался. В нем осталась только пылающая рука и старушечье лицо в нескольких сантиметрах от его собственного.

Губы так ссохлись, что он с трудом разлепил их.

Горит! Как горит!

Ему казалось, будто он чувствует, как сползает клочьями кожа, как кусками отваливается мясо и остаются одни обгорелые кости.

И вдруг все!

Боль прекратилась, словно по щелчку выключателя.

Поль почувствовал, как дрожит измученная рука. Он был весь мокрый от пота.

— Довольно, — пробормотала старуха. — Кул вахад! Ни один из рожденных женщиной еще никогда не выдерживал такого. Н-да. Я бы, пожалуй, предпочла, чтобы ты сдался. — Она отклонилась назад, отводя гом-джаббар от его шеи — Вынь руку из ящичка, маленький Человек, и посмотри на нее.

Он подавил дрожь и уставился в бархатную черноту, куда добровольно засунул собственную руку. Память о боли осталась в каждом движении. Рассудок подсказывал, что из коробки появится обгорелый обрубок.

— Ну!

Он выдернул руку и изумленно уставился на нее. Ничего. Никакого следа от ожога. Он приблизил к глазам ладонь, повернул, сжал и разжал пальцы.

— Боль вызывается косвенным нервным возбуждением, — пояснила старуха. — Не можем же мы изувечить предполагаемого Человека. Хотя найдутся люди, которые много бы заплатили за тайну этого ящика, — и ящичек снова исчез в складках платья.

— Но боль…

— Боль, — фыркнула она. — Человек может управлять любым нервом своего тела.

Поль почувствовал, как ноет левая рука, разжал стиснутые пальцы и посмотрел на четыре кровоточащих ранки — там, где ногти впивались в ладонь. Он уронил руку и взглянул на старуху.

— С моей матерью делали то же самое?

— Тебе никогда не приходилось просеивать песок сквозь сито?

Внезапная перемена темы заставила его насторожиться. Песок сквозь сито? Он кивнул.

— Бен-Джессерит просеивает людей, чтобы найти Человека.

Он поднял правую кисть, вспоминая о перенесенной боли.

— И это все, что для этого нужно? Только боль?

— Я наблюдала за тобой, малыш. Боль — внешняя сторона испытания. Твоя мать рассказывала тебе, как мы умеем наблюдать. Я видела в тебе следы ее выучки. Испытание состоит в том, чтобы загнать человека в угол и изучать его поведение.

В голосе старухи звучала такая уверенность, что он сказал:

— Да. Это так.

Старуха в упор уставилась на него. Он чувствует истину! Неужели тот самый? Возможно ли это? Она подавила волнение, напомнив себе: Надежда притупляет наблюдательность.

— Ты различаешь, когда люди сами верят в то, что они говорят, а когда — нет? — спросила она.

— Различаю.