Тэд Уильямс - Скала прощания
— Я спросил, кто это «мы», леди Мария, если позволите. Вы и ваш опекун? Вы и ваша семья? Вы упомянули своего отца, барона… барона… — он нахмурился. — Тысяча извинений, но я запамятовал его имя.
Мириамель тоже забыла. Она скрыла свою панику, снова отхлебнув из бокала; глоток получился долгим. Наконец, имя всплыло в памяти.
— Барон Сеоман.
— Ну конечно же, барон Сеоман. Это он возил вас по Гленивенту?
Она кивнула в надежде, что больше не попадет впросак.
— А ваша матушка?
— Умерла.
— Аа-а, — золотистое лицо Аспитиса помрачнело, как солнце, когда на него набегают облака. — Простите, я задаю так много вопросов. Мне очень печально слышать это.
На Мириамель снизошло вдохновение.
— Она умерла от чумы в прошлом году.
Граф кивнул:
— Так много народу умерло. Скажите мне, леди Мария, если вы позволите мне задать вам последний очень откровенный вопрос: есть ли кто-нибудь, кому вы обещали свою руку?
— Нет, — поспешила она с ответом, и тут же подумала, не следовало ли ей дать более взвешенный и менее поспешный ответ, не грозивший лишними осложнениями. Она глубоко вздохнула под пристальным взглядом графа. Сильный запах благовоний наполнял каюту. — Нет, — повторила она. Он все-таки был очень хорош.
— А-а, — Аспитис серьезно кивнул. Со своим юным лицом и блестящими кудрями он казался ребенком, играющим роль взрослого. — Но вы ничего не едите, леди. Вам не нравится?
— О нет, граф Аспитис! — сказала она взволнованно, выбирая, куда бы поставить бокал, чтобы взяться за нож. Она заметила, что бокал пуст. Аспитис проследил за ее взглядом и наклонил кувшин.
Пока она копалась в еде, Аспитис говорил. Как бы извиняясь за допрос, которому он ее подверг до этого, он вел беседу, легкую, как пух, повествуя в основном о странных или тупых происшествиях при дворе Наббана. Послушать его, так это был просто блестящий двор. Рассказчик он был превосходный, и вскоре она смеялась его историям. Из-за всей этой качки и тесноты каюты, которая, казалось, сжимала ее, у нее возникло опасение, что она слишком много смеется. Все это было похоже на сон. Ей было трудно удерживать взгляд на улыбающемся лице Аспитиса.
Когда она вдруг поняла, что вообще не видит графа, она почувствовала легкое прикосновение руки к своему плечу: Аспитис стоял позади нее, все еще болтая о придворных дамах. Сквозь винные пары, наполнившие ее голову, она чувствовала его прикосновение, горячее и властное.
— …но их красота, конечно, довольно… искусственная, если вы меня понимаете, Мария. Я не хочу сказать ничего неподобающего, но когда на герцогиню Нессаланту дунет ветерок, пудра летит с ее щек, как снег с горной вершины! — Рука Аспитиса нежно сжала ее плечо, затем передвинулась на другое, когда он переменил позу. Попутно пальцы его нежно пробежали по ее затылку. Она вздрогнула. — Не поймите меня неправильно, — сказал он. — Я буду до гроба защищать честь и красоту любой из придворных дам Наббана, но ничто не может сравниться с непорочной красотой деревенской девушки. — Его рука опять скользнула на ее шею, и прикосновение было нежным, как крыло пташки. — Вы именно такая красавица, леди Мария. Я счастлив, что судьба свела нас. Я уже забыл, как выглядит лицо, которое не нуждается в украшении…
Комната вдруг завертелась. Мириамель выпрямилась, задев бокал и пролив вино. Несколько капель, похожих на кровь, попали на ее салфетку.
— Мне нужно на воздух, — сказала она.
— Моя леди, — голос Аспитиса выражал озабоченность, — вам плохо? Я надеюсь, мой убогий стол не пошел вразрез с вашим нежным строением?
Она взмахнула рукой, пытаясь успокоить его и стремясь лишь выбраться из этой жаркой, душной, благоухающей каюты и слепящего света лампы на свежий воздух.
— Нет, нет, я просто хочу побыть на воздухе.
— Но там же буря, моя леди. Вы промокнете насквозь. Я не могу этого допустить.
Она проковыляла к двери:
— Прошу вас. Мне плохо.
Граф беспомощно пожал плечами.
— Позвольте мне, по крайней мере, дать вам теплый плащ, чтобы защитить вас от сырости. — Он хлопнул в ладони, призывая пажей, которые вынуждены были сидеть в крохотном помещении, служившем одновременно и кладовой и кухней. Один из пажей стал рыться в большом сундуке в поисках подходящей одежды, а несчастная Мириамель стояла рядом. Наконец ее укутали в пахучий плащ с капюшоном, отдающий сыростью; Аспитис, одетый подобным же образом, взял ее под локоть и проводил на палубу.
Ветер набирал силу. Потоки дождя обрушивались вниз, превращаясь в каскады золотых искр, когда пролетали через пространство, освещенное фонарем, и снова исчезали в темноте. Грохотал гром.
— Пойдемте хотя бы под навес, леди Мария, — кричал Аспитис, — или мы оба схватим какую-нибудь ужасную болезнь! — Он провел ее вперед, где была натянута полосатая парусина, гудящая на сильном ветре. Рулевой в развевающемся плаще поклонился, когда они нырнули под навес, но крепко держал штурвал. Они уселись на куче подмокших ковров.
— Спасибо, — сказала Мириамель. — Вы очень добры. Так глупо с моей стороны доставлять вам столько беспокойства.
— Меня беспокоит лишь одно: не оказалось бы лекарство страшнее самой болезни, — заметил Аспитис. — Если бы мой врач узнал об этом, он тут же приставил бы мне пиявок от мозговой горячки.
Мириамель рассмеялась и тут же вздрогнула. Несмотря на холод, от резкого морского воздуха ей сразу стало лучше. Она больше не чувствовала, что вот-вот упадет в обморок; более того, она настолько взбодрилась, что даже не возразила, когда граф Эдны и Дрины обвил ее плечи заботливой рукой.
— Вы странная, но очень интересная молодая женщина, леди Мария, — прошептал граф Аспитис, едва слышно за ревом волны. Его теплое дыхание приятно щекотало ее холодное ухо. — Я чувствую в вас какую-то тайну. Неужели все селянки так полны притягательной силы?
Мириамель совершенно растерялась от трепета, наполнившего все ее существо: страх и возбуждение опасно смешивались в ней.
— Не надо, — произнесла она наконец.
— Не надо чего, Мария? — Шторм бушевал и ревел, а прикосновение Аспитиса было таким волнующим.
Перед ней возникали беспорядочные образы, которые приносил этот бурный ветер: холодное, отчужденное лицо отца, криво улыбающийся юный Саймон, берега Эльфевента, мелькание света и тени… Кровь горячо стучала в ушах.
— Нет, — сказала она, высвобождаясь из объятий графа. Она выбралась из-под тента и смогла, наконец, выпрямиться. Мокрый ветер хлестал ее по лицу.
— Но, Мария…
— Спасибо за прекрасный ужин, граф Аспитис. Я вам доставила массу хлопот и прошу за это прощения.
— Вам совершенно не за что извиняться, леди.
— Тогда я желаю вам спокойной ночи, — она постояла на сильном ветру, потом двинулась нетвердыми шагами по раскачивающейся палубе, затем, держась за стену каюты — к трапу, ведущему вниз, в узкий коридор. Она ступила через дверь в каюту, которую делила с Кадрахом. Мириамель стояла в темноте, прислушиваясь к ровному шумному дыханию монаха и радовалась, что он не проснулся. Через несколько мгновений она услышала стук сапог Аспитиса по трапу, дверь его каюты отворилась и закрылась за ним.
Мириамель долго стояла, прислонившись к двери. Сердце ее билось так, будто она пряталась ради спасения жизни.
Это любовь? Страх? Какими чарами околдовал ее этот златовласый граф, что она чувствует себя диким загнанным зверем?
Мысль о том, чтобы лечь в постель и попытаться заснуть, когда Кадрах храпит на полу, была невыносимой. Она слегка приоткрыла дверь и прислушалась, затем выскользнула в коридор и снова на палубу. Несмотря на хлещущий дождь, шторм, казалось, немного улегся. Палуба по-прежнему ныряла так, что ей пришлось держаться за ванты, хотя море стало значительно спокойнее.
Ее привлекла тревожная, но все же притягательная мелодия. Песня свивалась и развивалась, прошивая бурную ночь, как серебряно-зеленая нить. Она была то мягкой и нежной, то пронзительно громкой, но эти перемены были так плавны, что невозможно было уловить, что происходило за миг до этого, или понять, как может происходить или даже существовать что-то иное, нежели то, что происходит сейчас.
Ган Итаи сидела, скрестив ноги, на полубаке, голова была откинута так, что капюшон свободно лежал на плечах, а белые волосы трепал ветер. Глаза ее были закрыты. Она раскачивалась, как будто ее песня была быстрой рекой, отнимавшей все ее силы.
Мириамель натянула свой капюшон и устроилась у стены каюты, чтобы послушать.
Песня ниски продолжалась, наверное, час, плавно меняя тона, размеры. Порой ее льющиеся в ночь слова казались стрелами, пущенными вперед, чтобы сверкать и жалить, порой — собранием драгоценных камней, ослепляющих своими жгучими красками. Через все это проходила мелодия, более глубокая и постоянно присутствующая, — мелодия, которая рассказывает о мирных зеленых глубинах, о сне и о наступлении тяжелой, успокоительной тишины.
