Павел Рогозинский - Главный калибр
Все они занимаются такими же мирными делами, как и Юрий Соколов. Его прежний командир, полковник Барбакадзе, ушел в запас. Встречаясь, говоря о боевом прошлом, вспомнили как‑то друзья и того гитлеровского летчика, что искал самую большую пушку, посмеялись.
Не знали фашисты, что советские люди сильнее орудий самого большого калибра.
РАЗГОВОР О СМЕЛОСТИ
Нарастающий стремительный свист, тяжелый треск разрыва — один, другой, третий — и начался очередной обстрел блокированного гитлеровцами Ленинграда. Люди по улице шли равнодушные, ко всему привычные, не убыстряя шагов и не оглядываясь. Гулкие, гремящие удары то с невыносимой методичностью следовали один за другим, то сливались в яростный рев сорвавшегося с цепи тупого, бесноватого зверя.
От близкого разрыва жалобно зазвенели стекла. И снова свист, томительный и острый. Плечистый моряк плашмя бросился наземь и, казалось, слился с мостовой. Женщина в обвисшем платье брезгливо процедила:
— Тоже — защитник, герой. А еще моряк.
И, презрительно поджав губы, не спеша поплелась дальше.
Загремели наши орудия, и обстрел прекратился так же внезапно, как и начался. Моряк поднял голову. Никто из прохожих не лег на землю, не укрылся. Он один лежал на асфальте. Моряк вскочил с багровым лицом, кинулся было вдогонку за худой женщиной, хотел ей что‑то сказать, потом махнул рукой и свернул в первый попавшийся переулок.
Несколько дней спустя я стоял рядом с этим моряком на площадке кронштадского форта Первомайский. С неба на голову падала морская мина. Мина была на парашюте. Ее только что сбросил пролетевший над фортом Ю-88.
Над гладким, спокойным морем лежала белая северная ночь. Небо на западе еще оставалось розовым. Розовым был и туман, и дальний берег. Там что‑то горело. И со всего необъятного простора моря, с берега и с форта в небо струились цветные струи голубых, зеленых и алых огней трассирующих пуль и снарядов. Там, где они сходились, быстро вспыхивали острые звездочки разрывов. Между ними, растворяясь в серебристом свете белой ночи, бродили молочные полосы прожекторов. Все это было похоже на великолепный фейерверк. Не верилось, что эти струистые огни —огни войны и смерти.
По «юнкерсам» били зенитки форта, били береговые батареи, ближние и соседние форты и наши сторожевые суда. Над морем стоял тяжкий грохот орудий и гул моторов.
«Юнкерсы» отстреливались, метя в прожекторы и зенитки. «Юнкерсов» было много, они возникали в свете прожекторов, как толстые ядовитые жуки, прилетевшие на веселый праздник света. Гитлеровцы пытались минировать залив, сбрасывая мины с воздуха.
Мина падала медленно. Болтаясь на парашюте, она походила на коротенького человечка, который нелепо барахтался в небе под дамским зонтиком.
Широко расставив ноги, задрав голову, военком форта батальонный комиссар В. Ф. Суворов разглядывал опускающуюся мину с явным равнодушием.
— Да, — сказал он, — в этой килограммов триста будет.
И столько спокойствия было в его словах и всей его фигуре, что ни у кого не могло и мысли зародиться об опасности. Как‑то слишком уж трудно представить после этого замечания, что через несколько мгновений всех нас может стереть с лица земли оглушительный взрыв.
Все же зенитчики, деловито прикинув дистанцию, живо крутанули пулемет, намереваясь дать по мине очередь.
— Отставить! — властно скомандовал военком.
Пулеметчик, вытирая пот с веснушчатого лица, глянул на него с откровенным недоумением.
— Продырявите парашют, тогда наверняка свалится на головы, — пояснил военком. — А так ее ветерком на море сдует. Тогда и действуйте.
Несколько минут спустя мина болталась уже над водой. Пулеметчик изготовился и дал яростную очередь. Парашют вдруг смяк, вытянулся — и мина стремительно шлепнулась в море. Матрос немедля послал в нее еще одну очередь.
Огромный лохматый столб воды как бы нехотя поднялся и, разрастаясь в ширину и высоту, застыл над морем фантастическим деревом. На мгновение он вспыхнул изнутри соломенно–желтым пламенем, потом стал седым, пепельным, и лишь когда взметнувшаяся в море вода начала так же медленно оседать, до нас донесся тяжелый удар. Мина была уничтожена.
Налет «юнкерсов» продолжался долго. Он повторился и на следующую ночь. Потом гитлеровцы стали сочетать сбрасывание мин с бомбежками с воздуха и артиллерийскими обстрелами с берега. Военком успевал всюду, где только могло понадобиться его присутствие, и в первую очередь там, где были менее опытные, менее обстрелянные командиры и краснофлотцы.
Подходя к орудийному расчету, где, как чувствовал военком, могла произойти заминка, он останавливался и, сдвинув вылинявшую фуражку на нос, окидывал бойцов веселым, чуть насмешливым взглядом. Покачиваясь на носках, он бросал несколько совершенно, казалось бы, незначительных слов и так же неторопливо шел дальше. Одно появление военкома, невозмутимо шагающего под огнем, действовало на бойцов ободряюще, и они работали уверенно и четко, как на учении. Не один украшенный свастикой самолет пошел в те ночи на «вечную посадку», не одна вражеская батарея на берегу взлетела на воздух.
Военком ходил, а точнее прохаживался по форту совершенно спокойно, не торопясь, точно по палубе увеселительной яхты. К свисту и грому бомб и снарядов он, видимо, относился совершенно равнодушно. Глядя на военкома, краснофлотцы невольно заражались его невозмутимым спокойствием.
Главное, что подкупало и влекло к комиссару сердца бойцов форта, это беззаветное, непоказное мужество. Стойкость комиссара под огнем была всем известна.
Но… как увязать это с его поведением там, в Ленинграде? Что же было подлинное и что — показное?…
И вдруг еще один, так плохо вяжущийся с обликом комиссара случай.
…Очередная бомбежка прекратилась. Самолеты шли уже стороной, и батареи форта замолчали. Стрельбу по воздушным пиратам вел лишь соседний форт. Разрывы зенитных снарядов сверкали далеко в стороне и, пользуясь передышкой, многие артиллеристы высыпали из башен наружу. Комиссар по обыкновению тоже был наверху и наблюдал за ночным небом.
Неожиданно он, такой до медлительности спокойный, со всех ног метнулся под железобетонный козырек бастиона и крикнул: .
— Всем под укрытие! Марш немедленно!
Приказание комиссара было исполнено молниеносно.
Бастион опустел. Можно было полагать, что комиссар заметил падающую мину, бомбу, услышал чутким ухом гул приближающегося снаряда. Ничего подобного не оказалось. На железобетонную броню форта упало лишь несколько осколков зенитных снарядов. Со стеклянным звоном сыпанули они по бетону. После оглушительной пальбы вряд ли их кто даже заметил, а если даже заметил, то не обратил на них внимания. Но комиссар еще долго не выходил из‑под козырька, сторожко поглядывая на далекие разрывы. Неужели эти осколки могли заставить его спрятаться?
Мы разговорились уже на рассвете, когда море, стлавшееся серым шелком, стало розово–палевым.
— «Храбрость — это если человек умеет преодолеть страх», — кажется, так сказал Чкалов, — задумчиво говорил комиссар. —Я не хочу и не буду попусту рисковать своей головой. Глупо, если ее трахнет сверху зенитным осколком. Еще глупее показывать, что я этого не боюсь. Жить хочется, хочется жить и бороться, а уж если рисковать жизнью, так недаром. А рисковать приходится. И не скажу, что при этом не испытываешь страха. Помнится, жутко пришлось мне два раза. Было это на Ханко.
Комиссар помолчал, как бы не зная с чего начать.
— Знаете, в последние дни обороны Ханко враг простреливал этот полуостровок вдоль и поперек. А держаться было нужно. Эвакуацию проводили планомерно, с боем. Фашисты ярились. Им непременно хотелось захватить нас, не дать уйти. Ну, мы их тоже били здорово.
На моем участке большое значение имела одна наблюдательная вышка. Здоровая такая, как каланча. Попасть в нее за несколько километров, вообще говоря, нелегко. Но торчать на ней, когда кругом свистят снаряды, удовольствие не–из больших. Ханковцы — народ обстрелянный, видавший всякое. Но и то бойцы ежились, когда приходилось лезть на вышку. Именно это меня всегда беспокоило. Наблюдение нужно было вести беспрерывно.
Однажды под вечер донесения с вышки стали поступать какие‑то невнятные. Пришлось отправиться самому. Пришел — так и есть: бойцы внизу и ведут наблюдение из укрытия. Взыскивать, наказывать? Приказать подняться на вышку, а самому стоять внизу и спрашивать — как, мол, там?
Нутром почуял — иначе действовать надо. Сам полез. Взобрался — сердце холодеет. Били сразу двадцать шесть вражеских батарей. Били, конечно, в разные места, а впечатление такое, что все именно в тебя целят и никуда больше. Свист, грохот, перелеты, недолеты—> вот–вот врежет какой‑нибудь, и клочков от тебя не останется.
