Железная скорлупа - Игнатушин Алексей
Накатил приступ слабости, и Гингалин, пошатываясь, отошел от парапета.
«И Хелия не навещает», – мелькнула горькая мысль.
Грудь ожгло волнение пополам со страхом: перед глазами возникли огненные шары, горящий супервест.
«Только одно на свете сильнее колдовства… Но почему она не навестила ни разу?!»
Раздражение смыло теплые чувства к фрейлине, рыцарь яростно пожевал губу.
«Н-да, обо мне забыли, заняты мирскими хлопотами. Что ж, герой, сделал дело – иди погуляй».
Гингалин заковылял в лазарет, трясясь от злости.
Гингалин шел меж коек со стонущими людьми, от вони гниения выворачивало легкие: повязки раненых набухли кровью. Сновали служанки с лицами, залитыми слезами, в руках несли тазы с красной водой и розовые от крови тряпки, при каждом крике больных мужчин они вздрагивали.
Рыцарь коснулся левой ключицы, на подушечке пальца осталась розовая пленка – повязка уязвлена темным пятном. Закусив губу, высматривал свободного лекаря.
«Проклятье! Никто не обращает внимания, – подумал досадливо. – Раз хожу – значит, здоров».
Раненый на койке судорожно дернулся, замер, глаза остекленели. Лекарь устало вздохнул. Плачущая служанка поднесла таз, и врач омыл руки, окрасив воду кровью.
– Вот вы где, – начал Гингалин сердито. – Вы мне нужны.
Лекарь посмотрел на него с усталым безразличием:
– Что вы хотите, юноша?
Гингалин процедил язвительно:
– Неужели не видно?
Доктор мазнул взглядом ключицу, пожал плечами:
– Ничего страшного, попросите служанку сменить повязку.
Гингалин шумно задышал, от ярости заслезились глаза.
– Я требую, чтобы вы осмотрели рану и перевязали! – сказал громко. Лазарет испуганно затих, на рыцаря устремились осуждающие взгляды служанок и раненых.
– А кто вы такой? – спросил лекарь брезгливо.
Гингалин запахнул плотнее меховой плащ, плечом упираясь в колонну, любуясь лётом снежинок. Во внутреннем дворе шумно: вжикают пилы, доски с хрустом ломаются, слышится запах дерева. Множество голосов – радостных, грустных и злобных – висели звуковым шатром.
Мимо протопали вилланы с инструментами, толкнули побелевшего от ярости рыцаря в спину. Он проводил мужланов злым взглядом.
«Что случилось? – бился в стенки черепа горький вопрос. – Как получилось, что бесстыжие люди славят королеву, принимают освобождение, будто вознесение Христово, но забыли обо мне?»
По двору прокатился смех, Гингалин вздрогнул, показалось, что насмешка адресуется ему.
«Они смеются надо мной! – подумал зло. – Неблагодарные твари! Я столько крови пролил, могли бы заметить. Я освободил их, трусов, а вместо благодарности – презрение! Неучтивость и холодность! Все тепло досталось дуре-королеве, чья заслуга в безропотном существовании в обличье гнусной твари!»
Рыцаря кольнул стыд, но волна обиды смыла колебания, тело била мелкая дрожь.
«Забыли, забыли! Я их спас, я! Без меня стояли бы на коленях, исполняли прихоти колдунов. Почему не кланяются, не приветствуют? Где хвала и песни? Где матери, несущие младенцев для благосклонного взгляда? Где цветы? Где почести, подобающие герою? Они мне по гроб жизни обязаны. Ладно бы не знали, кто я, но ведь знают и не поклоняются! Увлечены ремонтом замка».
Давление почти разрывало череп. Гингалин вспотел, и порыв морозного ветра оставил на лбу ледяную гроздь. Рассерженно смахнул ладонью ледышки, резкое движение отозвалось головокружением. Рыцарь осторожно повел плечами, опершись на правую ногу, сдержал стон.
«Я им еще покажу! Конечно, мне их благодарность, как рыцарю, не нужна, я не для этого… но это не повод молчать, словно я ни при чем!»
Гингалин оглядел снующих по двору и замку людей, скривился: лица у всех деловитые, шагают мимо с досадливой гримасой, будто видят во мне помеху.
«Н-да, хорошо, что Беллеус погиб, – подумал мрачно. – И не успел нашептать Борсу и Акколону обещанные гадости. Иначе бы заклеймили и выгнали с позором. Хотя я сделал все правильно – королевство свободно. А если бы помчался в конную атаку, увяз бы в мясорубке, и в итоге бы все полегли. Но в этом дурном королевстве любые поступки могут извратить».
Гингалин медленно двинулся в покои, держась за стену: наконец выделили убогую комнатушку, спасибо, что не на конюшне. В остальных залах либо разместили тяжко раненных, либо там невозможно было находиться из-за грязи и холода. Мимо проносилась челядь, не обращая внимания на спасителя Сноудона.
«И что теперь? – размышлял грустно, уголки губ опустились до подбородка. – Очевидно, я не нужен, пора уходить. В Кэрлеон, к отцу, он будет горд. Или туда, где поспокойней? Тяжеловато бремя рыцарства. Нет-нет, не отказываюсь, упаси Господь, но нужен отдых, нужно залечить раны».
От мысли о деревне Тилуиф Теджа по телу прошла волна тепла.
«Да, там райское место для отдыха. Наберусь сил, душа наполнится покоем».
Гингалин свернул в коридор, на бледное лицо легли желтые отсветы факелов. Челядь носилась туда-сюда, гулко топоча и сердито крича. Перед рыцарем выросла дородная девица, уперев руки в бока, окинула юношу недовольным взглядом.
– Куды прешь, болячка? – спросила. – Не вишь, моють здеся, кыш отсюда!
Ошеломленный рыцарь безропотно подчинился, а гнев пришел в каморке: Гингалин разметал солому постели, сотряс стены ударами кулаков, дверь наградил пинком.
Обессиленный вспышкой ярости, Гингалин упал на соломенный тюфяк. В висках кололо, дыхание отзывалось в груди саднящей болью.
«Ко мне должны относиться с должным почтением!»
Гингалин взмок, от слабости лежал бревном, сквозняк холодил потную кожу.
«Есть ли место, где мне окажут почет? – подумал устало. – В деревне нет места манерности и почитанию, там и виллан, и рыцарь равны, а это отвратительно. Почему изможденный подвигами рыцарь, нашедший покой, равен виллану, сбежавшему от копания в земле?»
Темный потолок осветился, на сияющем полотне проявилось дивное лицо, в серебряном венце сверкал бриллиант, а в черных волосах – звезды.
«Элейна! Конечно, как я мог забыть?! Уж она получше королевы знает, как благодарить спасителя. И главное – ее замок тоже мой. Там я полноправный хозяин, а не надоедливое насекомое».
Слабость исчезла, Гингалин поднялся, чуть прихрамывая, вышел из комнаты. Снующие слуги недоуменно смотрели на его сияющее лицо.
Гингалин с болью посмотрел на измученного коня. Жеребец ласково заржал, теплыми губами уткнулся в щеку рыцаря, а тот, глотая слезы, трепал седую холку.
– Тш, тш, мой мальчик. Нам предстоит небольшой путь, потом отдохнешь вволю, будешь пастись на изумительной травке, есть овес размером с кулак, а не перепрелое дерьмо, что скармливает поганец конюх!
Конь фыркнул, голову пристроил на рыцарском плече. Гингалин поцеловал его в скулу, вновь потрепал холку. В конюшне стояла еще пара лошадей, на вязанках серого сена в углу лежал грязный конюх, меланхолично жуя соломинку. На рыцаря смотрел с брезгливым любопытством: говорят, этот хлюпик убил колдунов?!
– Оседлай коня, – сказал Гингалин.
Конюх недовольно зашевелился, встал, отряхивая с одежды сухие травинки.
– Он слаб, – буркнул хрипло. – Да и вам подлячица бы…
– Замолчи, иначе отведаешь стали! – прошипел Гингалин бешено. Все труднее было терпеть черную неблагодарность.
Конюх, побледнев, на дрожащих ногах пошел за сбруей, затем под хмурым взглядом рыцаря оседлал белого жеребца и исчез. Гингалин, покачав головой, шагнул за вещевым мешком. Вещей было мало: котт-де-май, шлем, немного еды и овса. Вьючную лошадь никто не даст, а нагружать любимца опасно.
Гингалин вывел во двор коня. Жеребец стукнул копытом, шумно вдохнул морозный воздух, на длинных ресницах повис снежный пух. Рыцарь под праздными взглядами зашагал со двора. Меч больно хлопал по бедру.
По разрушенному городу сновали люди, собирали обломки, стучали молотками. Снег милостиво скрывал уродливые разломы в стенах домов, на мостовой. Гингалин уставился на припорошенную яму, усмехнулся. Здесь сдох молниевый паук, но кого из горожан это интересует?
