Слава для Бога (СИ) - Дед Скрипун
Обувь была неудобной и елозила по ступням, норовя свалиться, тулуп тяжелый и непривычный натирал шею грубым швом воротника, но все равно было тепло несмотря на то, что из-за отсутствия штанов, голые колени обжигал снег, и самое главное, что тепло было на душе. Там поселилась уверенность, что теперь все будет хорошо, надо просто держаться этого грубого, насмешливого спутника, и не пропадешь.
Чудо зимнего леса. Морозная сказка заиндевелых стволов и веток, с сугробиками искрящегося на солнце снега. Тишина, и только редкие потрескивания на морозе лопающихся от замерзшего в них сока жизни веток. Такой суровой тишиной можно восхищаться, и это не может надоесть.
Вспорхнувшая из-под ног стайка белоснежных куропаток заставляет вздрогнуть от неожиданности, они до последнего сидели в снегу, в надежде, что их не заметят, и пройдут мимо, теперь же спешно улетали, но с вершины сосны их уже заметил сокол, склонил голову, рассматривает, словно прицеливается, и ждет когда уйдут люди. Он охотник, а они пища. Все просто, хотя и жестоко.
Чуть в стороне стоит, и флегматично что-то пережевывает лось. Огромная черная туша с короной рогов на голове. Король леса. Он смотрит на тебя, как на недоразумение, которое нарушило его покой, и не собирается никуда убегать. Это ты тут гость, а он хозяин.
— Нам еще далеко? — Спросил Богумир просто для того, чтобы завязать разговор.
— Что, малец, утомился. — Обернулся и улыбнулся раскрасневшийся Перв. — Недалече тут. Сейчас на опушку выскочим, а там ужо и деревня моя. Потерпи. — Он отвернулся и пошел дальше, рассекая сугробы, как ледокол ломает лед океана, оставляя кильватерный след проторенной тропы, для слабаков кораблей, которых ведет за собой через стужу в дальний путь.
Деревня Кузнечиха, как назвал ее новый знакомец, располагалась на берегу, замерзшей в эту пору, неширокой реки. По меркам того времени это было большое селение, аж в двенадцать домов, дымивших сейчас печными трубами, распространяя по округе ни с чем несравнимым аромат уюта и тепла, и входила в княжество Первоградское, которому исправно платило подати, в обмен на защиту от напастей, коих хватало в те времена, и зачастую исходили они не только от лихих людей, но и от другой нечисти, жаждущей напакостить человечишкам.
Дом нового знакомого, так как был он кузнецом, стоял на окраине. Кузни всегда ставили подальше, чтобы грохотом молота и лязгом железа не беспокоить отдыхающих селян. Да и побаивались представителей этой суровой профессии жители. Было что-то мистическое в полумраке наполненного дымом и жаром помещения, где из куска железа рождались подкова или меч.
А еще больные зубы Перв рвал, как заправский стоматолог, и в травах разбирался, частенько излечивая лихоманку и вздутое нутро, и даже имел свое маленькое капище, где клал требы самолично поставленным идолам Перуна, Морены Даждьбога и Велеса, что вызывало недовольство местного волхва, Гостомысла, считавшего, что общение с богами это только его прерогатива.
— Заходи, не стесняйся. — Перв откинул жердину в загородке двора, и пропустил гостя вперед. — Сейчас дочку кликну баньку протопить, попарю твои косточки, чтоб лихоманка не напала. Любит эта болезная девка бедовая в промерзшего человека вселяться, да жизнь сосать, а парок первое от нее снадобье, это то, что ее веничком вон из тела гонит.
Ухоженный двор. Пристроенный к высокой, бревенчатой избе почерневший временем сарай, вдоль стены поленница с колотыми березовыми да ольховыми дровами, внутри нервно всхрапывает лошадь, блеют овцы, и корова поет свое «Му», встречая хозяина под квохтанье кур. В отдалении кузница с расчищенной к ней от снега тропой, вдоль домашнего капища с грубыми идолами близкой Богумиру родни.
Парень скосился на Перуна и поморщился. Обида на деда вспыхнула с новой силой внутри, и обожгла несправедливостью душу. За что он так жестоко наказал внука? За детскую шалость? Мог бы и просто за чуб оттаскать, пройтись посохом вдоль спины. Силы божественной на время лишить, и это уже край, так нет же, изгнал из Прави.
— Чего морщишься? Замерз? — Не понял его мыслей Перв, и подмигнул. — Потерпи, сейчас согреемся.
Дверь в избу скрипнула, окутавшись густым, морозным паром жарко протопленного помещения, и на порог выплыла девушка (да, я не ошибся в описании ее появления, именно выплыла, так как движения были на удивление плавными, а в вырвавшемся на свободу морозном тумане ног не видно, и от того создавалось впечатление, что лебедь плывет по утренней дымке озера). Одета была она в простенькую одежду, голубенький, чистенький сарафан, и серую ажурную шаль на плечах, тугая коса, цвета спелой пшеницы, спадала на высокую грудь и спускалась дальше до алого пояска, подчеркивающего тонкую талию. Она была бы красавицей, если бы не уродства.
Голубые глаза, как два бездонных, чистых озера, сверкающих ироничным умом. Белая с румянцем на щечках с ямочками кожа, высокий чистый лоб, и бантики красных земляничных губ.
Лицо ангела, и страшный рваный шрам на щеке, вызывающий отвращение. Гордый вид царицы, высокая грудь, тонкая талия и уродливый горб, как контраст, как грань, разделяющая бога с дьяволом.
— Что так быстро, батюшка. — Словно колокольчик прозвучал на морозе ее звонкий голос, и мгновенно осекся, увидев гостя. — Это кто с тобой? — Она покраснела. — В доме не прибрано, а ты гостей привел, что подумают о хозяйке.
— Вот уж не до дум нам сейчас Славуня, затвори скорее самовар, да баньку стопи, замерзли мы в сосульки. С хозяином в лесу повстречаться довелось, и если бы не наш гость, то не дождалась бы ты сегодня тятьку. Этот паренек хоть с виду и квелый, да чудной, но лихой. Из него толк выйдет, если, конечно, с головой своей совладает, да дурь выбьет. Давай доченька, не держи на пороге. Накрывай на стол, да медку поднеси. Согреться надобно.
Богумир посмотрел на девушку, и странное чувство, ударом молнии, электрическим разрядом, убийцей из-за угла, поразило душу. Что-то непонятное, незнакомое, то, чего он никогда раньше не испытывал. Вроде первый раз видит ее, а словно жизнь рядом прожил. Какая-то она вся такая родная, привычная. Хочется обнять, прижать к груди, погладить русые волосы, и держать — не отпускать, несмотря на уродство.
Это странное, незнакомое чувство, растекалось теплом по груди. Заставив сердце забиться, пытаясь выскочить вон, на мороз. Так не должно быть. Это неправильные чувства, так не должно быть, он же бог...
Славуня поклонилась, по обычаю в пояс, коснувшись тонкими пальцами крыльца и отступила в сторону, приглашая заходить.
Глава 3 Так вот за что наказали!
В небольших, теплых, полутемных сенях, Богумира заставили снять импровизированную Первом из шкуры и веревок, обледеневшую обувь, и полушубок, и под вздох недоумения покрасневшей в смущении девушки, от увиденного непотребства срамной одежки, выдали серые шерстяные носки, немного колючие, но теплые. Полушубок пристроился там же на оленьих рогах, выполняющих роль вешалки.
В самой избе было натоплено и даже немного душно, но чисто, и несмотря на маленькую площадь довольно уютно. Для привыкшего к просторам и роскоши Прави, Богумиру было непривычно оказаться в замкнутом помещении, но особого выбора не было: или оставаться тут, или возвращаться на улицу, где свирепствовал лютый мороз. Он вошел и осмотрелся.
Огромная печь, дышала жаром, занимая добрую половину, и разделяя собой дом на несколько, пусть и не отдельных, но вполне изолированных помещений (зашел за угол беленой известью красавицы, и ты уже в другой комнате).
Маленькие окна, застекленные мутной слюдой, пропускали очень мало света, но их было много и потому в помещении казалось относительно светло. На деревянном полу, у входа лежал разноцветный, вязаный, видимо крючком из лоскутов ткани коврик, создавая недорогую теплую домашнюю атмосферу заботы и уюта, а дальше огромный цветастый мохнатый ковер, резко контрастирующий с обстановкой деревенского дома, и более соответствующий княжескому терему, а не жилищу кузнеца.
