Лихолетье (СИ) - Романов Герман Иванович
Но зря выпустили — тот умело изобразил «раскаяние», а что еще оставалось делать в такой ситуации. Сидеть дальше на нарах⁈
Вернувшись в Томск, Павел Яковлевич перешел на привычное нелегальное положение — на этот раз уже в качестве члена подпольного Западно-Сибирского Комиссариата, которому сбежавшее в Харбин «правительство» Дербера поручило организовать свержение Советской власти по всей необъятной территории от уральских предгорий и до величавого Енисея. Их всего четверо — трое здесь, один в Томске, соглядатай, приставленный от ВПАС — сбежавшие в Маньчжурию, в «полосу отчуждения» КВЖД трусы не пожелали их оставить без пригляда.
Его товарищ, Борис Дмитриевич Марков, сидевший напротив Михайлова с папиросой в пальцах, на пять лет постарше, но жизненный путь походил словно под «копирку». Коренной сибиряк, выходец из мещан, он семнадцать лет назад (а ведь это ровно половина прожитых годов) окончил Барнаульское горное училище, и работал в шахте мастером. Но в 1904 году перебрался в Петербург, и вошел в состав «Боевой организации» ПСР. За участие в подготовке террористического акта против министра юстиции Муравьева, получил каторжный срок, по окончании которого отправлен в Киренский уезд, на самый север Иркутской губернии. Несколько побегов, с обратным «водворением», пока Борис Дмитриевич под прикрытием кооператоров не оказался в Новониколаевске вместе с Михайловым, причем в семнадцатом году стал председателем Томского губкома ПСР и членом Учредительного Собрания. И последующее бегство от большевиков в далекий Томск, с переходом в подполье. Ибо и тут тоже утвердилась советская власть, разогнавшая Сибирскую Областную Думу и выбранное ей на подпольном заседании в последний день «Временное Правительство Автономной Сибири». Причем многие «министры» до сих пор не знают, что они таковыми являются — настолько стремительным было бегство «людей слова», что о таковом «избрании» мало кого из кандидатов успели оповестить. Но списки достались большевикам, и те быстренько засадили за решетку недоумевающих «министров» как сепаратистов. Правда, вскоре разобрались, и многих выпустили на свободу, кроме самых «упертых»…
— Нам нужно ехать в Томск, Павел — там назревают главные события. Мишу оставим здесь, он не подведет, а «мешок» трухляв — навязал его нам на шею «коротышка». В Томске и перехватим — а тут «артиста» оставим в помощь — «старший приказчик» весьма деятелен. Жаль, Арсения нет с нами — я его с того заседания, которое матросы разогнали, не видел.
Даже сейчас, общаясь между собой, они не произнесли ни одной фамилии, тем более подложной — псевдонимы имели все заговорщики. Долгие годы подпольной работы научили строго соблюдать требования конспирации — кто ими пренебрегал, быстро попадали к жандармам тогда, и в «чека» сейчас. Так получилось, что эсеры, готовя в Сибири переворот, сразу перешли на «эзопов язык», что неизбежно в условиях жесткой конспирации. Так винтовки именовались «огурцами», а патроны «баклажанами», под «приказчиками» подразумевались офицеры, союзники по Антанте проходили в секретной переписке как «пайщики». Большевиков называли «конкурентами» или «спекулянтами». Иногда советские органы власти также проходили под фамилиями «Дмитриев» и «Вавилов», с уточнением из Екатеринбурга или Иркутска. Сибирскую Областную Думу, разогнанную в январе большевиками, именовали «Сибцементом», а членов оной иронически «каменщиками».
— Жаль, но обойдемся без него, втроем как прежде по «сибирскому союзу». Деньги у нас есть, жалование выплатить можно всем «приказчикам», причем до двухсот, и даже трехсот рублей. Теперь надлежит действовать, и они должны быть уверены в наших возможностях. И не поколебаться в тот момент, когда все начнется…
Михайлов остановился, прикусил губу. Деньги у подпольного «ЗСК» имелись — основная кооперативная организация Сибири «Закупсбыт» каждый месяц выделяла по несколько десятков тысяч рублей. И хотя от покупательной способности прежнего «целкового» осталось примерно два гривенника, но доходы кооператоров увеличивались каждым месяцем. Все дело в продовольствии — в Сибири было относительное изобилие, и часть продуктов даже увозились в Китай, где имелась целая сеть представительных контор. Да и рубль «пожирала» инфляция — хозяйствование губернских и местных ревкомов привело население в состоянии нескрываемого уже недовольства. И денежный ручеек подпольщикам значительно увеличивался с каждым днем — таков итог ущемления «свободной торговли». Так что выплачиваемое «приказчикам» тайное жалование было по местным ценам весьма значительным, ведь офицерам приходилось содержать семьи. На достойную должность удалось устроиться немногим счастливцам, «золотопогонники» подвергались гонениям, устроенным большевицкой властью, и были рады вступить в любую артель, чтобы заработать на пропитание.
А тут такое серьезное денежное вспомоществование, да еще на основе недовольства заключенным «Брестским миром», который в газетах именовали «похабным» (за то их живенько прикрывали, а редакторов отправляли в «каталажку»). Так что можно было не сомневаться — если чехи начнут мятеж, то произойдет повсеместное выступление.
А вот что будет дальше — пока можно только гадать. Но в одном можно не сомневаться — «министрам-капиталистам» из Временного Правительства, свергнутого большевиками, никто уже не доверяет. Такая власть ничего кроме омерзения не вызывает.
Одно слово — «временщики», и этим все сказано!
Они рвались к власти, и получили ее на короткий срок, развалив страну…
Глава 4
— Как вы так можете поступать, Михаил Моисеевич, ведь Григорий Борисович вас защищал на суде, причем не взял никаких денег. И только благодаря этому вы отправились в ссылку, а не на Зерентуйскую каторгу. На которой бы сгнили, потеряв все свои зубы, которые вам, кстати, починили за счет этого несчастного, лежащего сейчас перед нами.
— Да что вы мне говорите, Викентий Александрович⁈ Будто я тварь неблагодарная, и не помню ничего хорошего. Но арест гражданина Патушинского напрямую санкционирован «Центросибирью», Григорий Борисович ведь примкнул к контрреволюции, его избрали даже министром…
— Да что вы такое мне говорите? Какой министр — будет великим чудом, если больной хоть немного оправится от потрясения. Апоплексический удар не шутка, теряют речь, порой и разум, и выздоровление затянется на долгие месяцы. Какую угрозу он сейчас представляет для совдепа⁈ Не говорите ничего, у вас же глаза есть! Вы сами посмотрите на Григория Борисовича — он весь в крови, недвижим, в беспамятстве — к заслуженному перед революцией человеку не проявить снисхождения есть величайший грех и черная неблагодарность. Хуже того — вас в Красноярске заклеймят самыми страшными словами, да я сегодня сам на заседание совета приду…
— Не стоит того делать, Викентий Александрович, что я изверг и не понимаю! Но я не могу вот так просто выпустить Григория Борисовича из тюремной больницы, ведь с меня спросят…
— Да что вы такое говорите — кто осмелится из «товарищей» спрашивать с комиссара «чрезвычайной комиссии»? Неужели вы, Михаил Моисеевич, даете кому-то отчет в своих действиях? Не смешите — все в Красноярске прекрасно знают, на кого здесь куры записаны. Отнюдь не на бога, а случаем на вашу «чрезвычайку», прости и сохрани меня от нее, грешного.
— Не убережет от нее молитва, если в контрреволюцию подадитесь, Викентий Александрович. Григория Борисовича нужно лечить, я это вижу, и наш врач о том же говорит. К тому же о нем многие ходатайствуют, и Крутовский, и Серебрянников из Иркутска мне о том же написал. Письма я приложу, но к нему нужно заключение консилиума врачей — вы уж постарайтесь. Хотя… Мне будет достаточно, если вы немедленно напишите сию бумагу, думаю, этого вполне хватит для ревкома.
— Незамедлительно напишу, Михаил Моисеевич, могу даже поручительство дать. Я не вмешиваюсь в политику, но долг врача превыше всего — мы отвечаем за выздоровление больного.
