Мэри Стюарт - Кристальный грот
Кадаль был приставлен ко мне как мой личный слуга. Поначалу мне думалось, что он отнесется к этому с негодованием, сочтя плохой заменой службе Амброзию, но он, казалось, ничуть не возражал, и мне даже показалось, что ему это по душе. Вскоре мы нашли с ним общий язык, и поскольку здесь не было других мальчиков моих лет, он стал моим постоянным спутником. Дали мне и коня. Поначалу это был один из собственных коней Амброзия, но через день, после моей пристыженной просьбы подобрать что-нибудь более соответствующее моему росту, я получил серого пони, маленького и флегматичного, которого — в единственный случившийся у меня момент ностальгии назвал Астером.
Так прошли первые дни. Я выезжал в сопровождении Кадаля осмотреть окрестности; было по-прежнему морозно, но вскоре на смену морозцу пришли дожди, поля развезло, дороги стали скользкими и грязными, над равнинами день и ночь свистел холодный ветер, выбивая белые полосы на свинцово-серой поверхности Малого моря и затемняя налетом сырости северные стороны стоячих камней. Однажды я попытался разыскать камень со знаком топора, однако найти его так и не смог. Зато нашел другой, на котором при определенном освещении был виден кинжал, и еще один — стоявшую немного в стороне толстую плиту, где из-под наростов мха и птичьего помета смотрело изображение открытого глаза. При свете дня эти камни не дышали уже так холодом в затылок, но все-таки чей-то следящий взгляд чувствовался, и мой пони не любил там бывать.
Конечно, я исследовал и город. В центре его на увенчанном высокой стеной утесе стоял замок короля Будека. Наверх, к закрытым и охраняемым воротам, вела вырубленная в камне дорога. Я часто видел Амброзия или его офицеров, поднимающихся по этой дороге, но сам никогда не подходил к ней ближе поста стражи у нижнего ее окончания.
Несколько раз мне удалось увидеть, как выезжает со своей свитой король Будек. Его волосы и длинная борода почти совсем уже побелели, но он сидел на своем большом гнедом мерине, будто был лет на тридцать моложе своего возраста, и я бессчетное число раз слышал рассказы о его боевом искусстве и о том, как он поклялся отомстить Вортигерну за убийство кузена его Констанция, пусть даже на это уйдет вся его, Будека, жизнь. К тому дело и шло, потому что для столь бедной страны создать армию, которая могла бы одержать победу над Вортигерном и саксами, а потом обеспечить надежный контроль над Великой Британией, казалось почти невыполнимой задачей. Но теперь уже скоро, говорили люди, теперь уже скоро…
Ежедневно, какой бы ни была погода, на равнине за пределами городских стен шли маневры. Я узнал, что у Амброзия была теперь постоянная армия приблизительно в четыре тысячи человек. Насколько это касалось интересов Будека, она окупила свое содержание более дюжины раз, поскольку немногим более чем в тридцати милях от его замка пролегала граница с владениями тех молодых королей, что никогда не упускали случая пограбить и сдерживали их лишь слухи о растущей мощи Амброзия и грозной репутации его войск. Будек и Амброзий поощряли создание представления об их армии, как о преимущественно оборонительной и принимали меры, чтобы Вортигерн не мог ничего узнать достоверно: новости о подготовке к вторжению, как и до того, доходили до него лишь в форме слухов, а шпионы Амброзия заботились о том, чтобы и выглядели эти новости именно как слухи. Вортигерн считал, и Будек прилагал немало усилий, чтобы в это можно было поверить, что Амброзий и Утер смирились со своей судьбой изгнанников, обосновались в Малой Британии как наследники Будека и озабочены лишь охраной границ, которые со временем должны были стать их собственными.
Это впечатление подкреплялось еще и тем, что армия использовалась в добывании продовольствия для города. Люди Амброзия не гнушались никакой самой простой или самой грязной работы, от которой отвернулись бы с отвращением даже неотесанные солдаты моего деда — эти же закаленные воины выполняли ее как нечто само собой разумеющееся. Они приносили и запасали во дворах города дрова. Она копали и запасали брикеты торфа, сами жгли древесный уголь. Они строили и работали в кузницах, изготовляя не только боевое оружие, но и орудия для землепашества, сбора урожая и строительства — лопаты, лемехи плугов, топоры, косы. Они умели объезжать коней, пасти и перегонять скот, а при необходимости и забивать его; они строили фургоны; могли разбить лагерь и установить над ним сторожевые вышки ровно за два часа и сняться с лагеря на час быстрее.
Саперно-инженерная служба армии занимала пол-квадратных мили мастерских и могла произвести все, что угодно, от висячего замка до транспортного судна для перевозки войск.
Короче говоря, они готовились к высадке вслепую в чужой стране, к тому, чтобы жить за ее счет и быстро передвигаться по ней в любую погоду любого времени года.
— Ибо, — сказал однажды в моем присутствии Амброзий, обращаясь к своим офицерам, — лишь для «солдат хорошей погоды» война — игра, в которую играют только при хорошей погоде. Я же буду драться за победу, а победив, драться чтобы удержать ее. И Британия — страна большая; по сравнению с ней этот уголок Галлии не более, чем лужайка. Потому, господа, мы будем драться весной и летом, но мы не уйдем на зимние квартиры при первых октябрьских заморозках, чтобы отдыхать и точить мечи для весны. Мы будем продолжать драться — в снегах, если придется, в бурю и в мороз, в зимней сырости и в грязи. И все это время мы должны питаться, и пятнадцать тысяч человек тоже должны есть — и притом есть хорошо.
Вскоре после этого, спустя примерно месяц после моего прибытия в Малую Британию, дни моей свободы закончились. Амброзий нашел мне наставника.
Белазий был совсем не похож на Галапаса и на доброго пьяницу Деметрия, моего домашнего наставника. Это был мужчина в самом расцвете сил, один из «деловых людей» графа, и, кажется, занимался при нем оценкой и математическим расчетом всего, что предпринимал Амброзий; он был сведущ в математике и астрономии. Происхождение он имел наполовину галло-римское, наполовину сицилийское; высокий, с кожей оливкового цвета мужчина с миндалевидными черными глазами, меланхолическим выражением лица и жестко очерченным ртом. Он обладал язвительным языком и совершенно непредсказуемым ужасным нравом, но был в то же время последователен. Вскоре я понял, что единственным способом избежать его саркастических замечаний и тяжелой руки было делать порученную работу быстро и хорошо, а поскольку она давалась мне легко и занимался я ей не без удовольствия, мы вскоре стали хорошо понимать друг друга и сосуществовали вполне сносно.
Однажды днем, ближе к концу марта, мы занимались у меня в комнате, в доме Амброзия. Белазий снимал жилье в городе, о чем он из осторожности никогда не упоминал, и я предположил, что он живет со шлюхой и стыдится, что я мог увидеть ее; работал он преимущественно в ставке, но в служебных помещениях поблизости от казначейства всегда толпились писари и армейские казначеи, потому наши ежедневные занятия и проводились в моей комнате. Была она невелика, но мне казалась весьма хорошо устроенной — с покрытым местного изготовления красной плиткой полом, резной мебелью из древесины фруктовых деревьев, бронзовым зеркалом, жаровней и римского происхождения лампой.
В тот день лампу зажгли еще днем, ибо день выдался холодный и сумрачный. Белазий был доволен мной; мы занимались математикой, и это был один из дней, когда я ничего не забыл и решал задаваемые мне задачи, как будто эта область знания была для меня открытой лужайкой с ведущей через нее тропой, откуда все было видно, как на ладони.
Белазий провел ладонью по воску, стирая мои записи, оттолкнул табличку и поднялся.
— Ты сегодня хорошо поработал, и это кстати, потому что сегодня мне придется уйти пораньше.
Он протянул руку к колокольчику и позвонил. Дверь отворилась так стремительно, что мне стало ясно — слуга ждал его тут же, за порогом. Мальчик вошел с перекинутым через руку плащом своего хозяина и быстро развернул его, чтобы помочь тому одеться. Он даже не глянул в мою сторону, чтобы испросить разрешения, но неотрывно смотрел на Белазия, и видно было, что хозяина он боится. Это был парнишка примерно моих лет или чуть моложе, коротко остриженные волосы его образовали на голове подобие вьющейся шапочки, а серые глаза были слишком велики для его лица.
Белазий ничего не сказал и даже не посмотрел на него, просто подставил плечи под плащ, и мальчик приподнялся на цыпочки, чтобы закрепить застежку. Поверх его головы Белазий сказал мне:
— Я расскажу графу о твоих успехах. Ему будет приятно.
Выражение его лица приблизилось к улыбке настолько, насколько это вообще было возможно. Осмелев, я повернулся на табурете.
— Белазий…
Он задержался на полпути к двери:
