Рассказы разных лет (сборник) - Тропов Иван
– О милости? Меня?
– О да, вас! Это же вы Князь Любви, это же вы хозяин Ласки и Нежности, – хихикнул шут, покосившись на собак.
– Прекрати мусолить слова своим гнусным языком, смерд, если не хочешь обменять его на намыленную веревку. Брысь!
– И все же я просил бы вас о милости! – сказал шут, с трудом поднимаясь с подножки.
– Что тебе нужно?
– Не будет ли Князь столь любезен, чтобы разрешить мне развлекать его во время пути?
– Тебе не на что уехать из города? Шмальке, дайте этому смерду…
– Нет, я хотел бы просить вас о милости разрешить развлекать вас во время пути, – упрямо повторил шут. – В меру моих скромных сил помогая вам исполнять ваш скорбный долг ради добра, любви, блага империи и могущества светлейшего Иоанна Стальной Руки.
– Ты либо очень смел, либо очень глуп, – сказал Князь.
– Это разрешение? Милорд.
Князь улыбнулся. Медленно, тем же ядовитым цветком.
Но на этот раз шут не отступил.
– Ну что же… Открой дверь! Помощничек…
Сунувшись в карету вслед за Князем, шут замер на подножке.
Собак, запрыгнувших в карету перед Князем, не было. Ни Ласки, не Нежности. Двух огромных как медведи собак. И спрятаться внутри кареты им было негде.
– Ну что же ты? – усмехнулся Князь. – Патриотический порыв выдохся вместе с хмельными парами?
– Вы зря пытаетесь обидеть честного труженика клеветы и безвкусицы, Князь, – буркнул шут и плюхнулся на сиденье напротив.
Щелкнул кнут, в ночной тишине разнеслось длинное «Йи-и-ху-у-у-у!» – и под колесами застучали камни мостовой. Хорошей мостовой, надо признать. Вот только слишком много денег на нее было потрачено… Денег, которые нужны были на северной границе. Там, где из последних сил дралась имперская армия.
Город за окном кареты словно вымер. Ни одного светлого окна – лишь редкие факелы на перекрестках. В этой странной испуганной полутьме Дойченхейм как-то очень быстро остался позади.
– Запали фонарь, – приказал Князь.
Шут повозился с узорчатой крышкой, чиркнул кремнями, раздул фитиль.
– Ну что же ты молчишь? – спросил Князь. – Кто-то собирался развлекать меня.
– Развлечь? Это запросто, – сказал шут. – Давным-давно, на одном далеком крае земли…
– У земли нет края, шут.
– Это фигура речи, Князь, – буркнул шут. – Но если вам будет угодно, я могу рассказать свою историю два раза. И даже пояснить потом мораль сей истории.
– Ну-ну, – усмехнулся Князь. – Только имей в виду, шут. Если твоя история окажется плоха, мне может стать угодно отдать тебя на прокорм моим собакам.
Шут вздрогнул. Сглотнул. И все же упрямо продолжил:
– Итак, на одном далеком крае земли, которого, как известно, нет, было королевство, в котором правил Ричард Латунная Длань. Он не был мудрым королем, но был чертовски, – шут хихикнул, стрельнув глазами по Князю, просто-таки дьявольски хитрым. Он говорил о любви, но любил только свою власть. Он говорил о свете, но любил только цвет золота. Он много чего говорил, но куда важнее то, что он делал. А делал он лишь то, что повелевал ему его страх – страх потерять власть и лишиться своей никчемной жизни. Боясь даже своих собственных вассалов, король везде видел заговоры. И чтобы вассалы не объединились против него, собрал вокруг себя отряд убийц, не ведающих жалости. И каждый раз, когда страх сжимал трусливое сердечко Ричарда Латунной Длани, его убийцы мчались по королевству. Правителя каждого города проверяли, не пустило ли в его сердце корни зло, затаившееся где-то далеко за границами королевства. Очень далеко за границами королевства, но все равно дьявольски, – шут снова стрельнул глазами по Князю, – опасное. И, что странно, каждый правитель оказывался поражен этим злом, и каждого приходилось убивать… Но еще таинственнее то, что зло ни разу не покусилось на сердце Ричарда Латунной Длани. А может быть, этого злу было и не нужно? Ведь никто не станет перекрашивать черную кошку в черный цвет…
Князь вздохнул.
– Вам не понравилась моя история? Милорд.
– Тебя извиняет только то, что ты пьян, – сказал Князь, прищурившись. – Испуган и пьян. Но если ты и завтра попытаешься рассказать мне такую же глупую и плохую историю, мне придется избавить этот мир от бездарного проходимца, выдающего себя за шута. А теперь затуши фонарь, я хочу спать.
* * *– И что же это ты делаешь?
Шут вздрогнул, папка с бумагами выскользнула из его рук и шлепнулась на пол. Он вскинул испуганный взгляд на Князя. Склонив голову к плечу, Князь рассматривал его. В рассветном свете подбородок Князя был бледным, как у закоченевшего трупа.
– Ищешь вдохновения в чужих бумагах, бездарь?
– Проникаюсь патриотизмом. Милорд.
Шут напрягся, с вызовом глядя на Князя.
Князь усмехнулся.
– Шуты в Дойченхейме больше, чем шуты?
– Милорд считает, что это плохо? Милорд считает, что императору это не понравится?
– Милорд считает, что это замечательно. Милорд считает, что императору и его гвардии нужны преданные помощники без черных камзолов. На всех бархата и серебряной нити не напасешься, – рассмеялся Князь.
Шут поджал губы.
– Значит, вообразил себя героем? – спросил Князь. – Борцом со злом? Решил узнать, за что черные гвардейцы изводят благородную кровь? Ну-ну… Князь зевнул и уставился в окошко.
Лес уже кончился, проносились кое-как распаханные поля, покосившиеся ветхие домики. До Мосгарда было совсем близко.
Шут посмотрел на папку в своих руках. Князь явно не спешил ее забирать… Князю все равно. А значит, бояться уже поздно.
– Ну хорошо, – буркнул шут. – Допустим, граф Дойченхеймский слишком много тратил на себя, недоплачивал налоги… Но это! – шут ткнул в окошко. – Разве это лучше для империи? Барон выжимает все до последнего гроша, но что от этого толку, если он уже разорил своих людей так, что и выжимать-то нечего?!
Князь зевнул и закрыл глаза, предоставив шуту яростно сверкать глазами.
Когда Князь Любви миновал крепостные ворота Мосгарда, стоял полдень. В свете дня город был ужасен. Покосившиеся домишки, обшарпанные дома, щербатая мостовая, на которой даже тяжелую карету Князя затрясло, как утлое корытце в шторм. Даже прибитые к каждому дому щиты с изречениями великого и мудрейшего Иоанна Стальной Руки покрыл налет грязи, а от позолоченных букв остались лишь пустые канавки…
На этот раз первым из кареты выскочил шут – как ошпаренная крыса из-под плиты. Закрутился, глядя на пустеющую площадь, на лейтенанта черных гвардейцев, пинками разгоняющего застывших, как солевые столбы, стражников…
Стиснул зубы и поплелся за Князем Любви и его дьявольскими суками Лаской и Нежностью.
Барон, его костлявая жена и три худых и сутулых дочери сидели за обеденным столом, окруженные гвардейцами в черном.
Тощий, как смерть, барон, с длинной и тонкой козлиной бородкой, гордо посмотрел на Князя, потом на грубо сколоченный стол перед собой. В глиняных мисках, больше подошедших бы простолюдину, был серый хлеб, молоко, несколько яиц… А в центре стола – тощая, будто подохшая от голода, а не от топора мясника, индейка. Все. Больше ничего, если не считать простых тарелок и вилок – даже не серебряных, простых железных.
– Разделите нашу простую трапезу, Князь, – не поднимая глаз от стола, сказал барон. – Стол небогат, но вы знаете, что мы отдаем все нашей империи. Зло на северной границе должно быть остановлено любой ценой. Мы любим империю, мы живем ради нашего императора, мы молимся за нашу армию, и потому во всем ограничиваем себя. Разделите же нашу простую трапезу, Князь.
– Ты предал идеалы любви, доброты, блага империи и могущества Иоанна Стальной Руки, – сказал Князь. – Зло поселилось в твоем сердце. Ты будешь предан смерти. Ты, твоя жена и все дети твои.
Барон побледнел. Его глаза остановились на тощей индейке, остекленели. Словно барон отказывался поверить услышанному. Потом медленно перевел взгляд на Князя.
