Терри Пратчетт - Наука Плоского мира. Книга 2. Глобус
– …будет продолжаться… – пробормотал Ринсвинд, не решаясь шевельнуться – иначе она могла ударить его со всей силы. В отчаянии он пытался заполнить свой разум картошкой.
– Мы знаем, что вы рассказали ему искаженную версию, – сказала королева, обходя кругом его дрожащее тело. – Что же это была за чепуха! Но я явилась в его комнату и просто вложила в его разум все, что было необходимо.
Жареная картошка, думал Ринсвинд, такая золотистая, а по краям коричневая, иногда кое-где она бывает почти черная, такая приятная и хрустящая…
– Слышишь аплодисменты? – продолжала королева. – Они нас любят. Она действительно нас любят. Отныне мы будем присутствовать в их картинах и историях. Вы никогда нас оттуда не выгоните …
Чипсы, думал Ринсвинд, только-только из фритюрницы, с капельками растительного масла, они все еще потрескивают… Но ему не удалось удержать свою предательскую голову от кивка.
Королеву, похоже, это озадачило.
– Ты вообще думаешь о чем-нибудь, кроме картошки? – спросила она.
Масло, думал Ринсвинд, нарезанный лучок, плавленый сырок, соль…
Но была еще одна мысль, которой он не мог сопротивляться. Она возникла внутри его разума, отбросив все его картофельные фантазии. Нам нужно просто ничего не делать, и тогда мы победим!
– Что? – изумилась королева.
Пюре! Огромные горы пюре! Протертое пюре!
– Ты пытаешься что-то скрыть, волшебник! – завопила королева в паре дюймов от его лица. – Что именно?
Картофельная запеканка, жареные картофельные шкурки, картофельные крокеты…
…нет, только не картофельные крокеты, никто никогда не мог их как следует готовить… было уже слишком поздно: королева читала его как открытую книгу.
– Так… – сказала она. – Ты думаешь, выживает лишь неведомое? Знать – значит сомневаться? Видеть – значит не верить?
Сверху раздался треск.
– Спектакль еще не закончился, волшебник, – сказала королева. – Но это произойдет прямо сейчас.
В этот момент ей на голову приземлился библиотекарь.
По дороге домой перчаточник Уинкин и торговец яблоками Костер обсуждали спектакль.
– Тот момент ш королевой и человеком ш ошлиными ушами был очень хорош, – заметил Уинкин.
– Ага, хорош.
– И шо штеной тоже. Когда человек шкажал: «Он – не лунный серп, и его рога неразличимы внутри окружности», я чуть не обмочил штаны. Люблю, когда смешно шутят.
– Ага.
– Только я не понял, почему жа этими людьми в мехах и перьях по вщей шщене гонялся человек в кощтюме иж рыжей шерщти и почему толстяки повшкакивали ш дорогих мешт и брощились к шщене, а дурачок в крашной мантии бегал и кричал что-то про какую-то картошку – чем бы ни была та картошка. А когда Пэк говорил в конше, я точно слышал, что где-то шла драка.
– Экшпериментальный театр, – заключил Уинкин.
– Хорошие диалоги, – сказал Костер.
– Надо отдать должное тем актерам, что они вще равно продолжили играть, – отметил Уинкин.
– Ага, и я готов покляшща, на шщене была еще одна королева, – сказал Костер, – и она была как будто женщина. Ну, та, которая хотела жадушить человека, который мямлил про картошку.
– Женщина на шщене? Не глупи, – осадил его Уинкин. – Но шпектакль вще равно хороший.
– Ага. Хотя погоню можно было и опуштить, – признал Костер. – И ешли уж начиштоту, мне кажется, таких длинных пояшов не бывает.
– Да, было бы жутко, ешли бы у них были такие спещеффекты, – согласился Уинкин.
Волшебники, как и многие крупные люди, умели быстро подниматься на ноги. Даже Ринсвинд был впечатлен. Он слышал, что они ничуть не отставали, пока он несся по тропинке вдоль реки.
– Я подумал, нам не следует ждать занавеса, – выпалил он.
– Видели, как я… стукнул королеву подковой? – прохрипел декан.
– Да… жаль только, потом оказалось, что это был актер, – сказал Ринсвинд. – Тот, который играл эльфа. Но все равно это не худшее применение подковы.
– История завершена, – произнес голос Гекса из подпрыгивающего кармана Думминга. – Эльфов будут считать феями, и в конце концов они в них и превратятся. Через несколько столетий вера в них пойдет на убыль, и они будут появляться только в живописи и литературе, которыми и ограничится их дальнейшее существование. Еще они будут годиться для развлечения детей. Их влияние будет существенно снижено, но полностью не исчезнет никогда.
– Никогда? – выпалил Думминг, еле переведя дух.
– Некоторое влияние всегда будет присутствовать. Разум в этом мире чрезвычайно восприимчив.
– Да, но мы же сдвинули воображение на новый уровень, – выдохнул Думминг. – Люди могут воображать, что воображаемые ими вещи воображаемы. Эльфы – это маленькие феи. Чудовища ушли с карты мира. Нельзя бояться невидимого, если оно стало явным.
– Появятся новые виды чудовищ, – Гекс продолжал вещать из кармана Думминга. – Люди весьма изобретательны в этом отношении.
– Головы… на… пиках, – сказал Ринсвинд, стараясь не нарушать дыхание во время бега.
– Много голов, – уточнил Гекс.
– Всегда находится кто-то, кто насаживает головы на пики, – заметил Чудакулли.
– Люди с Раковинных куч этого не делали, – парировал Ринсвинд.
– Да, но у них даже пик не было, – сказал аркканцлер.
– Знаете, – пропыхтел Думминг, – мы могли бы сказать Гексу, чтобы он просто перенес нас ко входу в Б-пространство…
Все еще продолжая бежать, они очутились на деревянному полу.
– Мы можем научить его делать так же в Плоском мире? – спросил Ринсвинд, когда они выбрались из кучи, образовавшейся возле стены.
– Нет! Тогда от тебя не было бы никакой пользы, – ответил Чудакулли. – Ну, так что, пойдем…
Думминг замешкался у портала, ведущего в Б-пространство. Изнутри тот сиял тусклым и сероватым светом, а вдали виднелись горы и равнины из книг.
– Эльфы по-прежнему здесь, – сказал он. – Они же упорные. Вдруг они смогут найти путь, чтобы…
– Ты идешь или нет? – прикрикнул Чудакулли. – Мы же не можем участвовать в каждой драке.
– Что-то может пойти не так.
– И кто будет в этом виноват? Давай иди уже!
Думминг осмотрелся, пожал плечами и вошел в портал.
Мгновением спустя появилась рыжая лохматая рука, которая затащила внутрь несколько книг и выложила их стопкой так, чтобы получилась целая стена из книг.
Где-то позади нее возникло яркое сияние – такое сильное, что свет просачивался в комнату между страниц.
Затем оно погасло. Еще через миг одна из сложенных книг свалилась, рассыпав всю стопку. Книги смешались на полу, и больше не осталось ничего, кроме голой стены.
И, конечно, банана.
Глава 32
Может содержать орехи
Мы шимпанзе рассказывающие, и мы удивительно хороши в своем деле.
Едва достигнув возраста, когда наступает понимание происходящего вокруг, мы начинаем жить в мире историй. Мы даже думаем в повествовательной форме. Причем делаем это настолько непроизвольно, что нам кажется, будто это не так. И рассказываем себе такое множество историй, что их хватает на всю жизнь.
Невообразимо далеким небесным узорам, возникшим еще до появления нашей планеты, мы придали форму богов и монстров. Но истории, разворачивающие внизу, на Земле, еще масштабнее. Мы связываем воедино разные истории – от «как мы сюда попали» до «естественной справедливости» и «реальной жизни».
Ах, да… «реальная жизнь». Смерть, который в романах о Плоском мире выступает в роли греческого хора, впечатлен отдельными качествами человеческой природы. Одно из них состоит в том, что мы, эволюционировав, стали рассказывать себе занимательную и полезную ложь о чудовищах, богах и зубных феях, чтобы подготовить себя к созданию поистине крупной лжи – например, «Правде» и «Справедливости».
Да, Справедливости не существует. Как отметил Смерть в «Санта-Хрякусе», можно растереть вселенную в порошок и не обнаружить в ней ни единого атома справедливости. Мы сами ее придумали, но, несмотря на то что мы сами это признаем, у нас есть чувство, будто она всегда находится где-то «рядом», большая, белая и светящаяся. Это тоже одна из историй.
Поскольку мы возлагаем на истории такие надежды, мы любим их. И нуждаемся в них каждый день. Так у нас за несколько тысячелетий выросла огромная индустрия обслуживания.
Все основные повествовательные формы драмы – архетипичные истории – можно найти в трудах древнегреческих драматургов – Эсхила, Аристофана, Еврипида, Софокла… Большинство драматургических приемов восходит к Древней Греции, преимущественно к Афинам. Но сами они, несомненно, еще старше, ведь ни одна традиция не может появиться на свет полностью развитой. «Хор», группа артистов, которая служит фоном для основного действа и различными способами усиливает и дополняет его, также появился в Древней Греции, а то и раньше. Как и основное деление пьес по форме (но необязательно по содержанию) на комедию и трагедию. Как и, очевидно, многие шутки, вызывающие смех у зрителей на дешевых местах.
