Антология - Стимпанк! (сборник)
Когда пришло время Крассу собирать свои легионы да двигать их за море, он, как велел обычай, отправился к предсказателям и жрецам, чтобы доподлинно выяснить, что там мыслят на его счет всевышние силы. Члены сената, а с ними и Помпей с Цезарем тоже пошли поглядеть на гадание. В храме гражданский пророк пропустил Прометеев ток через свое тело, чтобы возвыситься в духе и обрести экстаз. Когда он как следует наорался, накорчился и пришел в себя после шока, Прометееву дугу пустили через парные металлические головы Диоскуров на шелковом поясе, чтобы посмотреть, какую форму она примет по велению богов. И вот молния шарахнула из левой головы в правую, и одновременно с этим (и в том же самом квадранте) вспугнутая ворона пролетела над местом гадания, вопия как будто бы об отмщении.
– Боюсь, – изрек предсказатель, все еще слегка подергиваясь, – не улыбнутся боги сему предприятию.
Разгневанный Красс перевел взор на надменные и довольные лики своих соперников. Он приметил, что Цезарь избегает встречаться с ним глазами, а Помпей бессовестно ухмыляется. Тогда Красс объявил, что он немедленно, сей же час принесет богатую жертву, и мы еще поглядим, как Олимп запоет после этого.
Он посвятил быка Фебу Аполлону, ибо уж милость солнца ему с войсками как нельзя более пригодится. Пусть животворные лучи божества озарят победоносные легионы, пусть раздуют эфирные мешки военных машин! Пусть высоко вознесутся наши триремы! Жрец заклал быка и вытащил на свет божий его внутренности, передав их спутанными горстями лично Крассу. Красс их в свою очередь принял, но не удержал, и, просочившись сквозь пальцы, кишки шлепнулись в грязь.
Ропот ужаса пронесся над рядами собравшихся патрициев.
– Нет причин страшиться! – крикнул им Красс и добавил будто бы в шутку: – Ничего это не значит – так, обычная стариковская неловкость. Когда пробьет час битвы с парфянами, рука моя крепко возьмется за меч – вот в чем не сомневайтесь.
– Не ездил бы ты никуда, а? – сказал на это Помпей Великий.
Прочие сенаторы с ним согласились, повторяя:
– Парфяне ничего нам не сделали. Не следует идти войной на их невинное царство.
Из толпы доносились призывы отступиться, отменить экспедицию пред лицом столь явного божественного неудовольствия.
На все это Красс сердито рявкнул:
– Хорошо, я подожду до завтра и тогда снова спрошу воли богов. За ночь-то они уж точно передумают.
В расстройстве и гневе отправился он домой, так как знал, что в эту ночь вкруг столов во всех благородных домах Рима только и разговоров будет о том, как боги повернулись спиной к Крассу-Богачу.
Именно в этот вечер в Крассову дверь постучался один человек. Его провели в таблиниум[26], где консул восседал, весь в черных думах, через стол от сына своего, Публия.
– Из Гильдии механиков. Марк Фурий Медуллин Махинатор, – объявил раб.
Марк Фурий выступил вперед – ныне уже зрелый мужчина за тридцать, с ранней сединой в волосах. Источники сообщают, что лицо у него было проницательное и внимательное, а чрезвычайно большие зеленые глаза смотрели умно и пристально и двигались быстро.
Марка Фурия представили, Красс спросил, чего ему надо, и посетитель разразился следующей речью:
– О, господин, я пришел говорить с тобою относительно восточного похода против парфян. Не стоит верить пророчествам о поражении. Во время оно ты был знатным воином, и кому, как не тебе, знать, что удача каждого – в его собственных руках. Нередко боги даруют победу, когда, казалось бы, все знаки говорят против нее. Бывает и так, что все пророки возвещают успех, а легион при этом оказывается окружен и перебит. Ты слишком мудр, о Красс, чтобы доверять решение судьбы сорока тысяч человек каким-то коровьим кишкам, случайным порханиям птиц или бреду сидящей на жаровне безумицы, обнюхавшейся дыма.
– Можно сколько угодно не верить пророчествам, но ведь и гневить богов, столь ласковых и столь беспощадных ко всему роду человеческому, тоже не след, – ответствовал Красс.
– Вот поэтому-то я, господин, и предлагаю изготовить машину, которая сможет сообщать тебе волю богов, – механический оракул. Это тебе не какой-нибудь упившийся жрец, бормочущий хвалы Бахусу за задернутой занавеской. И не учебник по толкованию линий руки или свойств помета храмовой лани, посвященной богине Артемиде. Нет, то будет машина, в которую я загружу истории всех прошлых битв и сражений: стратегии, тактики, принесенные жертвы, диспозиции военачальников, рельеф местности, действия опытных сотников. Сей аппарат будет хранить всю историю военного дела Греции и Рима – и не только, ибо я научу его всем путям и обычаям рода людского. И если какой-нибудь консул вроде тебя пожелает узнать исход отдельно взятого сражения, целой войны или каких-нибудь трудных переговоров, достаточно будет набрать вопрос и предоставить действовать механизму. Он просеет тысячу военных трактатов и десять тысяч битв и выдаст тебе предсказание – и это будут не сомнительные жреческие побасенки, но сама мудрость богов, которые взирают с небес на нас, будто расставленных на столе для игры – понятных и предсказуемых в поступках наших, движениях и желаниях, словно бредущие цепочкой муравьи.
Красс спросил как бы между прочим, сколько такая машина будет стоить. Марк Фурий назвал ему цену золотом.
– Это слишком много! – возразил Красс.
– Чтобы предсказать такой ответ, не надобен и оракул, – с поклоном и улыбкой ответствовал инженер.
– Это ж только стоимость самой машины! – продолжал негодовать Красс. – А сверх того ты мне и за свою работу счет выставишь!
– Я не потребую никакой платы для себя, пока машина не будет готова, – твердо сказал Марк Фурий.
Красс подозрительно посмотрел на него.
– И как же, позволь спросить, ты будешь строить такую махину, не имея никаких гарантий оплаты?
Мгновение, гласит история, Марк Фурий молча смотрел на консула, и долгое это мгновение словно огонь полыхал на темных улицах Эсквилия, отражаясь в его глазах.
Затем он изобразил подобие улыбки и ответил:
– Чем руководствуюсь я? Ничем предосудительным, господин, хоть и звучит это, пожалуй, нескромно. Я желаю Риму нескончаемой славы, а себе – известности изобретателя, верного служителя Минервы. Еще детишками в Гильдии механиков мы слушали легенды о тех инженерах, что были до нас, и вдохновлялись их примером: о Прометее, первейшем из мастеров, который на самой заре времен собрал автоматон, нарек его человеком и пустил ходить по земле, подарив ему огонь, что пал с небес. О хитромудром Одиссее рассказывали нам, воздвигшем коня, который, дыша пламенем и угольным дымом, потоптал великую Трою и сокрушил твердыни Илиона. О Дедале, создавшем Критский лабиринт, где коридоры менялись по собственной воле и стены сдвигались, скрипя, вдоль зубчатых своих желобов, а Минотавр настигал все свои жертвы, лишая их надежд на спасение. Да, о том самом Дедале, который, создав этот чудовищный шедевр, возжелал сбежать с Крита с сыном своим, Икаром, и изготовил для этого первый на свете летательный механизм. Наставники поведали нам, что когда они взмыли над островом, глядя, как умаляется внизу под ними Лабиринт, и хохоча в упоении своей свободой, дерзкий этот Дедал пролетел под облаком, и батареи его крыльев оказались отрезаны от живительного солнечного света и низвергли его с ужасающей неотвратимостью в море. Икар же взлетел еще выше, питаясь лучами благодатного Феба, и, сумев удержаться в воздухе, достиг благополучно земли и стал первым, кто подарил человеку искусство полета. Об Архимеде говорили они, создавшем немало военных машин для своего сицилийского владыки, и среди них – ужасный Сиракузский бич (увы, чертежи его ныне утеряны), что пал на град Карфаген и не оставил от него камня на камне, тем положив конец Пуническим войнам. Не было оружия страшнее этой огненной напасти – и желаннее для наших военачальников, ибо и сейчас, столетия спустя, Карфаген остается пустыней, где не вырастет ни травинки и не выживет ни единая тварь. Сами боги отвратились от нее, оставив эту разоренную землю шакалам, что вечно рыдают, истекая кровью из глаз, и не в силах сомкнуть челюстей, и ноги отказываются их носить. На сотни поколений не будет жизни там, где высился этот выскочка-город, так надменно некогда процветавший.
Только изобретатели – помимо, конечно, бессмертных богов – могут даровать человеку столь чудесные силы. И хотя рука моя слаба, зато рычаг силен. Люди действия вроде тебя, Красс, и твоего превосходного сына Публия которого я имею счастье видеть перед собой, могут получить немало пользы от бедного затворника, ставшего бы полным посмешищем, вздумай он выйти на поле брани, вооруженный мечом и скутумом[27].
Вот что я делаю ради славы, Лициний Красс, – своей и Рима. Я думаю и изобретаю. Я дам тебе возможность снискать благосклонность Юпитера и всех олимпийских богов. Но больше я не скажу ничего. Ночь уж настала. Самое время мне возвратиться в мастерскую, к светильне своей и трудам. Если тебе все это неинтересно, честно скажи мне об этом, и я немедленно покину твой дом. Предложу механический оракул тому же Помпею – не зря его прозывают Великим, если память мне не изменяет. Или молодому Юлию Цезарю – люди говорят, он далеко пойдет.
