Марк Лахлан - Фенрир. Рожденный волком
Прошло еще две недели, и корабли больше не появлялись. Жеан сидел в разрушенной церкви, глядя на опустошенный алтарь. Он проголодался, в том не было никакого сомнения, и молил Господа даровать силу, чтобы сдержать свой аппетит. Молитва заставила его глубоко уйти в себя в поисках Бога, в поисках Его наставления, которому он стал бы покорно следовать. Но он находил только ее, Деву, он находил ее на морском берегу, где солнце играло у нее в волосах, у очага в доме, который казался ему одновременно странным и знакомым. А затем он увидел ее совсем другой: она лежала на острых камнях в узкой пещере, обессиленная. Он решил, что это символ: вот что его мысли сделали с ее непорочной душой. Он хотел ее, духовно и телесно. Духовное желание было благородно, зато телесное – нет. Он боролся со своими грешными мыслями, противился, когда разум пытался замарать Пречистую Деву.
Бледная девочка сидела рядом с ним, цепляясь за его руку, не желая расставаться с ним ни на секунду. Он молился, надеясь освободиться от ее присутствия. Она была демоном, нежным, доставляющим утешение, внушающим симпатию. Дьявол вкрадчив. Неужели Жеан ожидал, что тот явится ему в дыму и пламени? Нет, он пришел в образе ребенка, который сидит над ним, когда он засыпает, смотрит ему в лицо, когда он просыпается.
Девочка жестом поманила его из церкви. Луна, похожая на серебряную монету, висела в небе, прочертив на волнах океана серебристую дорожку. Девочка остановилась у земляного холмика, и Жеан понял, что под ним лежит Волк, тот самый, который грыз и терзал его разум, заполнял собой мысли, вытеснял всю его личность.
Он услышал голос – осиплый, перхающий голос, к которому примешивался звук, похожий на удары комьев земли о крышку гроба. «Я его голыми руками откопаю». Чей это был голос? Да его же, только сильно изменившийся. Ему казалось, что он стал толще, однако это вовсе не сделало его медлительным или неловким. Мышцы распирало от новой силы, и мир в темноте был прекрасен, с полной луной, с лунной дорожкой на море, с бледной девочкой рядом с ним и всеми ночными запахами пробуждающейся весны.
– Он там? Волк там?
Бледное дитя ничего не сказало.
– Да, он там. Его глубоко зарыли, но я откопаю его.
Он отшвыривал землю, сваливал мокрыми кучками; руки у него были в грязи, одежда покрылась слоем мягкой влажной почвы.
– Господин, паруса! Паруса! – Это был Офети. – Красные! Это же Греттир, который участвовал в осаде. Всего три корабля. Это наш шанс!
Жеан слышал из-под земли утробное ворчание, которое сопровождалось протестующим рыком, – так рычит испуганное животное. Он копал и копал, пока руки не стали кровоточить, однако тело оказалось зарыто неглубоко. Сознание заполняло волчье рычание, от голода сводило живот, руки, ноги; голод, подобно водовороту, увлекал его в бездну. Сердце бешено колотилось, как будто дождь стучал по крыше. Изо рта текла слюна, все чувства обострились. Ему было необходимо поесть, и он поел.
– Господин, паруса! Это наш шанс… Ты что делаешь? Во имя мошонки Фрейра, что ты творишь?! Ты что, это ешь? Что ты делаешь? Эгил, Фастар, монах рехнулся! Он выкопал покойника!
Офети – воина, который участвовал во многих битвах и лично убил десять человек, – стошнило посреди кладбища, когда он увидел, как исповедник сидит на корточках над сгнившим телом, обливаясь слюной и подвывая.
Жеан попытался подавить рык, зарождающийся в нем, но тут вспомнил, почему отказался крестить викингов. Однако он не станет этого делать, не станет уничтожать этого человека. Офети был по-своему добр к Жеану, и, когда исповедник заглянул себе в душу, Господь, живущий в нем, не позволил телу поддаться порыву и убить викинга. Убивать можно и других, его настоящих врагов.
Исповедник поднялся и оглядел берег. К нему причалил корабль, один из трех. В лунном свете суда, которые выставили весла и двинулись к суше, показались ему крошечными и хрупкими. Жеан отшвырнул то, что держал в руках, и, когда взглянул на корабли, что-то блеснуло в темноте, какой-то свет, будто в воде зажглась вторая луна: символ, который гремел, словно град, и холодил, словно лед. На корабле было нечто такое, что не предвещало ему ничего хорошего.
Жеан вспомнил девушку, воду, солнечный свет, а затем тень – тень Волка, который заслонял все это, тень, в которую превратился он сам. Он не услышал воя, он услышал лишь собственный голос, вопящий в ночи, тоскующий по Элис, по той, кем была эта девушка в его памяти:
– Я здесь, а ты где?
Глава сорок седьмая. Тень Волка
Кюльва сидел, освещенный огнем, и недобро сверкал на Элис глазами. В «теплый дом» монастыря набилось столько народу, что Элис предпочла устроиться на углу крытой галереи.
Леший был внутри, развлекал викингов разными историями. Она услышала несколько слов на латыни: «верблюд», «мошонка» – и догадалась, что он рассказывает свой знаменитый анекдот о том, как сарацин лишился мужского достоинства, когда его лягнул верблюд, которого он пытался кастрировать. Элис слышала в голосе купца нервозные нотки, которых викинги, кажется, не замечали, и поняла, что Леший держится из последних сил. И голос у него был постаревший. Ему хотелось посидеть у огня с кружкой, но чтобы вокруг были друзья и у ног лежала любимая собака, а не в толпе чужаков. Она наблюдала за ним по утрам, когда он поднимался с постели у догорающего костра, хрустя суставами, приседал, замирал, вытягивал ногу, снова поднимался, сгорбившись и так и не выпрямив ногу до конца. Когда он заново разводил костер и усаживался, греясь на утреннем солнышке, то был уже в полном порядке и мог двигаться дальше. Однако она понимала, что купец смертельно устал.
А она сама? Ее особенная чувствительность была при ней с самого детства, позволяла ей слышать людей как музыку и видеть их в цвете, однако Элис редко пользовалась этим даром, чтобы заглянуть внутрь себя. Она смотрела на Кюльву, который, насупившись, сидел в углу, положив на колени топор. Рядом с ним устроился его брат – огромный, тупоумный; мышцы у него на руках были в обхвате толще ее бедра. Боится ли она смерти? Да. Она слышала голосок, шепчущий в голове: «Это уже было раньше».
Кому принадлежит этот голос? Девочке или женщине, она так и не смогла определить точно. Он был надтреснутый и хриплый, полный му́ки.
Элис так устала, что не могла даже пошевелиться, устала от теней, глядящих на нее, от ужасов, спрятанных за повседневными переживаниями, от снов, в которых разгуливали чудовища, истекавшие в темноте потом и слюной.
Она знала, что завтра умрет. Но ее камеристка в Лоше как-то рассказывала, что перед смертью у тебя перед глазами проносится вся прожитая жизнь. У Элис и проноситься было нечему. Кто она такая? Женщина, все предназначение которой – замужество, товар, который одно государство предлагает другому, и ее красота – лишь залог того, что сделка окажется выгодной, она позволит заполучить в союзники графа, герцога или даже короля, чтобы затем передвинуть войска туда или сюда. Что ж, значит, она важная особа. Только она не чувствует себя важной. Она – словно тряпка, которая болтается на ветру.
Воспоминания приходили к ней не связными историями, даже не картинками, а красками, звуками и ощущениями. Золотисто-зеленое лето в Лоше, металлические листья деревьев в лунном свете, ощущение близкой реки, запах сырой земли, пение жаворонка и уханье совы. Из своего окна в замке она слышала даже, как волки перекликаются в холмах, и от их голосов ее пробирала дрожь. Теперь же тень лежала на ней, тень Волка. Она видела ее, высвеченную круглой луной, тень лежала прямо перед ней на плитах монастырского двора, сейчас, накануне смерти.
«Такое уже случалось раньше». Снова этот голос.
Она поднялась.
– Эй, ты! Только не думай, что сумеешь удрать. Если хочешь облегчиться, делай это так, чтобы я тебя видел. – Это был Кюльва, сжимавший топор. Из монастыря долетел взрыв смеха. Леший все еще что-то рассказывал.
Тень Волка. Элис не знала, уж не очередной ли это трюк тех ужасных существ, что жили в ней, питались ее жизненными соками, словно волшебные пиявки, словно омела на дубе.
– Это что, видение?
– Это, дружок, топор, и завтра ты точно поймешь…
Тень сдвинулась. Прошла за спиной у Кюльвы.
Элис подняла глаза и, не успев подумать, произнесла вслух:
– Синдр!
Что-то упало, и Кюльва обернулся.
Волкодлак отшвырнул его с дороги и потянулся к горлу Элис. Она взмахнула руками, инстинктивно защищаясь, стараясь его оттолкнуть, но он схватил ее. Его пальцы стиснули ее шею. Она пыталась оторвать их от себя, но ничего не получалось. Через несколько мгновений она была уже не в монастыре.
Элис огляделась по сторонам. Снова то место – залитая кровью пещера. Волк, присутствие любимого, смерть, смерть повсюду; кожа на голове натянулась, как будто кости черепа распухли, пытаясь прорваться сквозь нее.
– Нет! – сказала она, и руна, похожая на наконечник стрелы, которая сверкала так, как сверкает новорожденный месяц, рогатый и тонкий, вспыхнула огнем.
