Песнь Валькирии - Лахлан Марк Даниэль
Гилфа полз по холодным ступеням пола, не в силах найти лестницу наверх и опасаясь наткнуться на раненых норманнов. Они еще могли себя защитить, он не сомневался в этом. Слишком рано он отправился в плавание, и все из-за насмешек братьев. Они выросли высокими и крепкими, легко орудовали копьем и топором. А он рос толстым, хотя ел столько же и то же самое, что и они. Он был опасен для противника с оружием не больше, чем сам для себя, и прозвище, которое они ему дали, мучило его. Девчонка. Поэтому Гилфа упросил их взять его с собой, чтобы доказать, что он способен сражаться.
— Я такого же роста, как любой мужчина, отец, — говорил он. — Дайте мне мужскую работу, возьмите с собой в рейд.
Отец позволил ему плыть с ними, но не из-за нежных чувств к сыну. Гилфа знал почему. Отец стыдился его и думал, что из его сына выйдет если не хороший воин, то хотя бы достойный труп. Они отправились с войском Харальда.
Он помнил, как они плыли. Сотни кораблей, словно сплывающиеся на пир лебеди, как сказал его отец, выходили из спокойных вод Согне-фьорда. Ему же они больше напоминали крыс: темные, низкие, полные коварных планов. Не надо было ему плыть с ними. Не надо было.
— Такой сильный, — похвалил отец, показывая на флот.
«Такой уязвимый», — хотелось ему ответить, но он лишь кивнул.
— Ты правильно делаешь, Гилфа, — сказал отец. — Еще до наступления зимы ты будешь пировать либо за столом Харальда, либо на небесах с Христом.
— Я буду пировать с королем?
— Может быть, если совершишь великие дела. Впрочем, скорее всего, нет. Но ты хотя бы будешь пировать с братьями и сможешь смело смотреть им в глаза, когда будешь пить.
— Буду ли я смотреть в глаза Христу?
— Храбро сражайся — и тогда будешь. Этот бог благословляет тех, кто сражается во имя него.
— Некоторые призывают Одина.
— Один — коварный бог. Христос всегда рядом с тобой. Призови его — и он придаст тебе сил. Один слишком многого требует взамен.
— Ты молишься Одину.
Отец улыбнулся.
— Я молюсь обоим. Я долго был торговцем. Хочу, чтобы они поспорили о моей душе.
Они плыли на веслах не меньше, чем под парусами. Ветер все время был то слишком сильным, то слишком слабым. Шетландские, Оркнейские острова, Шотландия — и везде к ним примыкали новые корабли. Тогда ему казалось, что никто не одолеет такое огромное войско.
Высадка прошла легко. Это была забавная: страна: вместо гор — скалистые холмы со всем свойственным горам коварством, но без их красоты; глядя на горизонт, оц думал, что они похожи на съежившихся, побитых собак. Здесь тоже было холодно. Но это был не жгучий мороз Хордаланда с его слежавшимся снегом и льдом, а раздражающий назойливый холод, не отпускающий полностью даже у костра. Почему они приплыли сюда так поздно? Отец сказал, что на юге орудуют другие мародеры, что если они не поспешат, то им ничего не останется.
— Мы все станем лордами! — крикнул Харальд, обращаясь к армии. Он был великолепен — на голову выше остальных, а руки такие сильные, что, кажется, могли бы запихнуть в ведро целое море.
Они одержали легкую победу при Фулфорде и без боя взяли Йорк, но это ослабило их боевой дух. У Стэмфорд-Бридж — теперь он знал это название — английский король застиг их вдали от кораблей и оружия. Он накрыл их, как прибой накрывает песчаную стену. Они его не ждали — разведчики уверяли, что он еще далеко. Но Гарольд шел быстро.
В тот день Гилфа потерял отца. Он не видел его убитым, и единственное, что он хотел, — это попасть на корабль. Гилфа мечтал только о том, чтобы поскорее вернуться домой, обнять мать, посидеть у огня, рассказывая о войне. Он уже достаточно навоевался.
Эти люди, эта женщина — все они называли его трусом или намекали на это. Но он не был трусом. Трус остался бы на ферме, выталкивал бы на пастбище какую-нибудь упрямую корову, возделывал бы каменистую землю. Он чуть не рассмеялся. Теперь его самой большой мечтой было стать трусом и жить, как трус.
Он полз вперед. Вдруг он столкнулся с чем-то на полу. Подножие лестницы? Воин за его спиной крикнул. Ему ответил другой на том же языке. Они шли сюда. У них наверняка есть факелы, они найдут его и обвинят в резне. Гилфа ринулся вперед, но пол под ним провалился, и он полетел вниз.
Он попал прямо в дыру и упал в невидимый черный туннель.
У него перехватило дыхание, он сильно ударился рукой о стену и вскрикнул от боли. Над ним раздавались крики. Он ощупал плечо. Оно очень болело, и он подумал, что вывихнул его. Куда идти, куда? Он попытался встать, но голова все еще кружилась от падения.
В черноте над ним, словно ужасная комета, предвещающая беду, вспыхнул факел.
Он не видел лиц норманнов, но услышал, как один из них плюнул в него. Факел отодвинулся в сторону, и свет стал мягче. Гилфа смотрел на светлый прямоугольник на месте отодвинутой плиты.
Сначала он не понял, что это за скрип. Тупой и громкий, он раздавался совсем близко. Сверху на него уставилось ухмыляющееся лицо норманна. Он не понял слов, сказанных ему, но они были произнесены с улыбкой, а улыбка была отнюдь не дружеская.
Скрип. Краткий спор, словно рабочие спорили о том, как лучше вбить гвоздь, затем снова скрип. На левый край светлого прямоугольника надвигалась темнота — у нее была прямая, почти ровная граница.
— Нет!
Они двигали плиту обратно, чтобы закрыть дыру. Он попытался выпрямиться, но было уже поздно. Плита встала на место, и воцарилась тьма. Вытянувшись во весь рост, Гилфа пытался толкать плиту здоровой рукой, но он едва дотягивался до нее и мог разве что коснуться ее пальцами. А если он и сдвинет плиту, что тогда? Там его ждали только норманны.
Сердце его прыгало, словно рыба на палубе.
— Нет! Нет! Нет! — закричал он.
Но ответа не последовало. Он бился о стены, царапал их ногтями, но от этого не было никакого толку. Только сыпалась сверху земля, забивая ноздри и рот. Он должен был подумать — так делают храбрецы.
О чем же думают в таких ситуациях храбрецы — в отличие от трусов? Какие мысли приходят им в голову? Гилфа думал о матери, оставшейся на ферме. Он вспоминал своего пса и свою сестру, июльский голод и изобилие сентября, а также все незначительные страдания и удовольствия человека, которые ему довелось испытать. На самом деле их было не гак уж много.
О чем думал бы сейчас храбрец? Его мысли не слишком отличались бы от этих. Или, может быть, он представлял себе все это не так явственно. Гилфа, казалось, видел свою мать почти наяву, на склоне холма, слышал шорох летнего прибоя, чувствовал в своей руке руку сестры, сложение которой было нежнее и прекраснее, чем все, что он видел и мог себе представить позже. У храбреца было бы меньше воображения; и меньше надежды. Он думал бы; «Я прожил хорошую жизнь. Я держал за руку сына и знал, что меня будут помнить. Мои потомки будут жить на земле. Я приносил богатую добычу на порог дома и видел уважение и зависть в сузившихся глазах соседей. Я достаточно сделал и не надеюсь сделать больше».
Гилфа долго лежал на земле. Он не надеялся на быструю смерть. Он не боялся боли, но боялся исчезновения.
Он нащупал что-то вросшее в скалу и понял, что это череп с еще сохранившимися зубами. «Вот и я лежу здесь, кости среди костей», — подумал Гилфа. Он замерз, хотя и не так сильно, как там, в горах, и хотел пить. Внизу была вода, он не сомневался, и мысль об этом приободрила его. Он немного подождет, а потом соберет землю и камни, что нападали сюда, когда копали эту яму, соскребет землю со стен, сделает горку и, встав на нее, отодвинет плиту.
Она была большая и тяжелая, одному ее не сдвинуть, но, может быть, он немного обкопает ее вокруг, сделает… Что? Что- нибудь. Нет, ничего. Словно могильная пыль, на него нахлынуло черное отчаяние. Он никогда не выберется, никогда не выйдет на свободу, умрет смертью труса и попадет прямо в Хель или в землю мертвых, куда попадают больные и увечные, а еще женщины… И он не разделит с Одином чашу меда и вечную жизнь воина.
