Рик Янси - Кровавый остров
– Напиши мне, – сказала она.
– Что?
– Письмо, открытку, телеграмму… пиши мне, пока тебя не будет.
– Ладно, – сказал я.
– Врунишка.
– Обещаю, Лили. Я буду тебе писать.
– Напиши мне стихи.
– Стихи?
– Ну, можно, наверное, не в стихах.
– Это хорошо.
– Почему это хорошо? Ты не хочешь написать стихи? – она надула губы.
– Я просто никогда их не писал. Доктор вот писал. Он был поэтом, прежде чем стать монстрологом. Держу пари, этого ты не знала.
– Держу пари, ты не знал, что я знала. Я даже читала некоторые его стихи.
– Теперь ты врунишка. Доктор говорил, что все их сжег.
То, что ее поймали на лжи, не смутило Лиллиан Бейтс. Она продолжила без малейших угрызений совести:
– Зачем он это сделал?
– Он сказал, они были не очень хорошие.
– Ох, чушь какая, – она вновь смеялась. – Если бы кто-то решил сжечь все плохие стихи на свете, мы бы солнца неделю не видели из-за дыма.
Она смотрела, как я достаю шляпу с верхней полки шкафа и как я кручу в руках. Смотрела на мое лицо, пока я проводил пальцем по вышитым изнутри тульи буквам: У. Дж. Г.
– Что это? – спросила она.
– Моя шляпа.
– Я и сама вижу, что шляпа! Но выглядит слишком для тебя маленькой.
– Нет, – ответил я и запихнул шляпу в чемодан. Это был его первый – нет, единственный – мне подарок. Я был твердо намерен никогда с нею не расставаться.
– Она как раз по размеру, – сказал я. В ту ночь я видел прежний сон. Это была моя последняя ночь в Нью-Йорке и последняя ночь, когда я его видел.
Комната с Замком. Адольфус возится с ключами.
Во сне я стоял с Адольфусом Айнсвортом в Монстрарии, перед Комнатой с Замком, и он возился с ключами.
«Доктор сказал, ты захочешь на это взглянуть».
Коробка на столе и крышка, что никак не поддается.
«Не могу открыть».
Коробка дрожит. В такт моему сердцу. Что там, внутри?
«Тупоголовый мальчишка! Ты знаешь, что там. Ты всегда знал, что внутри. Он хотел, чтобы ты посмотрел не на это, а на коробку!»
Я беру ее. Коробка дрожит у меня в руках. Бьется в такт моему сердцу. Я ошибался; она была не доктора. Она принадлежала мне.
Следующим утром я не спустился к завтраку ровно в шесть. Миссис Бейтс поднялась проведать меня; я слышал, как она бежит вверх по лестнице, затем распахнулась дверь спальни, и она, задыхаясь, появилась на пороге. Я заметил, что в руках у нее конверт.
– Уильям! О, слава Богу. Я думала, ты уже уехал.
– Я бы не уехал, не попрощавшись, миссис Бейтс. Это было бы нехорошо.
Она просияла.
– Нет! Нет, это, конечно же, было бы очень нехорошо. Но вот ты и вот чемодан со всеми твоими пожитками, и ты, как я понимаю, не передумал?
Я сообщил ей, что не передумал. Между нами воцарилось неловкое молчание.
– Ну, – наконец сказал я и прочистил горло, – я, пожалуй, лучше пойду.
– Ты должен попрощаться с мистером Бейтсом, – велела она мне. – И поблагодари его за все, что он сделал.
– Да, мэм.
– И, уж прости меня, Уильям, но ты, верно, думаешь, что я совсем из ума выжила, если рассчитываешь выйти из этого дома с такими волосами.
Она отыскала за умывальным тазом расческу и несколько раз провела по моим волосам. Результат ей, видимо, не понравился.
– У тебя есть шляпа?
– Да, мэм.
Я зарылся в сумку, чтобы вынуть шляпу со своими инициалами. Услышав нечто похожее на слабый вскрик раненого животного, я обернулся на миссис Бейтс.
– Уильям, я должна извиниться, – сказала она. – У меня нет для тебя подарка на дорогу, но в свою защиту скажу, что никто меня не предупредил о том, что ты уезжаешь. Мне сообщили неожиданно и буквально в последний момент.
– Вам не нужно ничего мне дарить, миссис Бейтс.
– Так… принято, Уильям.
Она села на кровать. Я все еще стоял возле моего чемоданчика, вертя шляпу в руках. Конвертом она похлопывала по колену.
– Разве что ты посчитаешь это за подарок, – сказала она, кивая на конверт.
– Что это?
– Письмо о твоем зачислении в Эксетерскую академию, одну из самых престижных частных средних школ страны, Уильям. Мистер Бейтс ее выпускник; он для тебя это устроил.
– Устроил что?
– Твое зачисление! Начиная с осеннего семестра.
Я непонимающе покачал головой. Повернулась шляпа; хлопнул конверт.
– Останься с нами, – сказала она. И затем, словно поправляя себя, – останься со мной. Понимаю, что, может быть, слишком рано называть тебя «сын», но обещаю тебе, если останешься, я буду любить тебя как сына. Я буду тебя защищать; я не дам тебя в обиду; я не допущу, чтобы с тобой что-нибудь случилось.
Я сел рядом с ней. Шляпа в руках, конверт на ее коленях, и человек, которого здесь не было, – между нами.
– Мое место с доктором.
– Твое место! Уильям, твое место там, где сочтет нужным всеблагой Господь. Об этом ты не думал? В жизни бывают и глупые подарки, что мы дарим друг другу, и настоящие дары – такие, которые дороже всех преходящих ценностей. Не случай и не стечение обстоятельств привели тебя ко мне. А воля божья. Я в это верю. Верю всем сердцем.
– Если это божья воля, – сказал я, – то разве не в его воле было бы не дать мне уехать?
– Ты забываешь о величайшем из его даров, Уильям: о свободе воли. Я могла бы отказаться тебя отпускать. Я могла бы нанять юриста, сообщить в полицию, связать тебя по рукам и ногам как индюшку и запереть под замок в этой комнате… но не стану. Не стану принуждать тебя остаться. Я прошу тебя остаться. Если хочешь, Уильям, я встану на колени и буду тебя умолять.
Миссис Бейтс расплакалась. Она плакала так же, как делала все остальное, с огромным достоинством; в ее слезах было какое-то роскошное величие, выходившее за пределы обыденной жизни – то были оперные слезы, как я бы выразился, и я говорю это в самом лучшем смысле этого слова.
Я опустил глаза на шляпу. Глупый подарок, как миссис Бейтс про нее сказала. Возможно, глупый в сравнении с высшим даром: свободой воли. Но какой подарок не показался бы в сравнении с ней глупым? Может быть, я был глупцом, что чувствовал какую бы то ни было привязанность к этой шляпе – или к человеку, что подарил мне ее. «Добра из этого не выйдет, Уилл Генри». Я посмотрел туда, где должен был быть мой палец. То была мелочь, наименьшая из потерь. В теплой кухне женщина печет своему малышу яблочный пирог. Мужчина ложится на пол, раскидывает руки и превращается в корабль о тысяче парусов.
«А на арене – две одинаковые двери…»
Она протянула руку и положила ее мне на щеку. Она знала. Она никогда не сомневалась там, где сомнение имело значение – какую дверь я выберу.
Часть двадцатая
«Я выбираю служить свету»
Большую часть нашего шестидневного плавания Джейкоб Торранс посвятил трем занятиям: пирам, дамам и покеру – именно в таком порядке. Были также редкие ссоры с доктором фон Хельрунгом, несколько оживлявшие монотонность этого расписания. Предполагаю, что иногда Торранс еще и спал, но обитали мы в разных каютах, поэтому не уверен. Я жил со старым австрийским монстрологом, который, как я быстро выяснил, терял львиную долю своего достоинства, переоблачаясь в ночную сорочку (ибо был весьма кривоног и немного пузат); впрочем, это справедливо почти для каждого.
Одну-две их первые стычки я пропустил. Стоило только статуе Свободы скрыться за горизонтом, как меня свалил ужасный приступ морской болезни, бича сухопутных крыс, и я вынужден был свести куда более близкое знакомство с туалетом, чем людям обычно следует. Фон Хельрунг уложил меня в постель, дал мне немного соленых крекеров и сообщил с очень серьезным видом, что пляски – лучшее средство от морской болезни.
– Нет, это оливки, – возразил Торранс. – Или корень имбиря. Вам бы пожевать корня, мистер Генри.
– Моя супруга в каждом плавании мучилась точно так же, как Уилл, – парировал фон Хельрунг. – Мы пойдем потанцуем, и все будет хорошо.
– Собираетесь вести Уилла на танцы?
– Уж это поможет ему больше, чем жевать корень.
– Может, ему стоит попробовать и то, и другое – жевать корень, пока танцует.
– Я лучше вообще больше не буду ни есть, ни танцевать, – прокаркал я. – Никогда в жизни.
На следующий день мне немного полегчало – достаточно, чтобы попытаться встать на ноги и осмотреть лайнер. После часа блужданий по лабиринтам коридоров и палуб, я обнаружил фон Хельрунга и Торранса на верхней прогулочной палубе в креслах-качалках; у локтя Торранса стоял неизменный бокал шотландского виски. У молодого монстролога была раздражающая привычка разглаживать свои идеально подстриженные усы после каждого глотка.
– …не складывается. Совсем не складывается, Джейкоб, – распекал фон Хельрунг своего бывшего ученика, когда я приблизился. Они были так погружены в спор, что мое присутствие сперва оставалось незамеченным.
– Я не говорю, что нам надо туда, мейстер Абрам – только, что надо там проверить.
– А я еще раз спрашиваю, зачем Аркрайту лгать обо всем, кроме самого важного?
