Майкл Муркок - Глориана; или Королева, не вкусившая радостей плоти
Три фигурки казались крошечными рядом с обсидиановыми статуями, гротескными и человекообразными, – задумчивыми колоссами, вероятно все еще грезящими о разгоряченном, развращенном и фантастическом прошлом, когда Тронная Зала Герна звенела от завываний жалких жертв и грубого смеха пропойц, подонков и потерявших себя, очарованных или же объятых страхом и потому не способных вырваться из дурманящей атмосферы, что содействовала потаканию кошмарных аппетитов Герна-самоненавистника.
Зала тревожила Клочка, что прильнул к господину и взял того за руку, дабы успокоиться.
– Король Герн был безумен? – прошептал он. – Был, сир?
– Его безумие принесло Альбиону богатство, – ответствовал Монфалькон. – Всевозможные владения. Ибо, хотя он был лишен политических амбиций в обычном смысле, он поощрял среди придворных соперничество такого рода, что те вечно увеличивали богатство свое и Альбиона. Но ближе к концу стало почти ясно, что все будет утрачено. Наши враги готовились умыкнуть нажитое, ожидая после кончины Герна непременной гражданской войны. Вместо сего юная Королева Глориана взошла на престол – благодаря усилиям таких, как твой господин и я, – и за тринадцать лет ее правления наш мир из Державы грозной тьмы превратился в Державу златого света.
– Единственно жаль, – опечалился Ингльборо, – что безумие Герна явно затронуло всех нас. Из переживших то время нет никого так или иначе не развращенного, исковерканного либо поврежденного.
– Только не Королева! – настоял Монфалькон.
Лорд Ингльборо пожал плечами.
– И не вы, сир! – сказал Клочок господину в преданном изумлении.
– Мы с лордом Монфальконом служили Королю Гер-ну верой и правдой, не сомневайся. Однако нам грезилось более благородное грядущее, Периклов Век Альбиона, если угодно. Мы оберегали Глориану как символ своих надежд, натравляя Короля на тех, кто служил ему ревностнее прочих, наполняя его бедную больную голову доказательствами заговоров против него, так что постепенно он уничтожил худших своих сторонников и нанял лучших – людей вроде нас, не имевших вкуса к тому, что каждодневно вершилось в сей зале… – Ингльборо со вздохом прижал мальчика к себе. – У Королевы же девять детей, и ни один ее ребенок не является законным. Меня сие ужасает. Она не станет отрицать, что дети – ее. Она не может назвать имен сиров. Если ей должно умереть… о, наступил бы Хаос. Но если ей должно выйти замуж…
– Распря, – сказал Монфалькон. – Раньше или позже. Определенно, найдись в Альбионе мужчина, каковой нам надобен, иные языки замолчали бы. Однако она выйдет замуж только за того, кто доведет ее до – кто дарует ей покой… В сем никто не преуспел. – Он воззрился на ухмыльчивые статуи. – Глориана падет – и Альбион падет в прежнюю бездну – или хуже того – замкнуты, циничны, жадны, неправедны, слабы – мы принуждены будем вновь сделаться крошечными, мы принуждены будем гнить. Арабия желает сохранить нажитое нами, се ясно как день, – но Арабия правила бы Альбионом, а значит, катастрофа явилась бы неминуемо. Арабия слишком неуступчива, слишком горда, слишком мужественна… Мы выживаем благодаря Королеве, ее характеру, самому ее полу. Она наполняет людей собственным идеализмом, ощущением всего лучшего, что есть в Альбионе. В самом деле, она заражает мир. Но, как некоторые стащили бы солнце с неба, лишь бы стать единственными его владельцами, так некоторые, любящие Глориану больше всего на свете, видят в ней удовлетворение личных своих желаний: неспособные понять, что Альбион создал ее в той же степени, в какой она создала Альбион, и что, уничтожив корень, они уничтожат и цветок.
– Неужто не найдется принца, – молвил Ингльборо, – во всем мире – такого, чтобы отдаться Альбиону и вследствие того завоевать Глориану?
– Нам такие не попадались. – Монфалькон вдруг обернулся, думая, что заметил меж статуями высокую фигуру. Он улыбнулся сам себе. – Никого, в ком благородство духа сочлось бы со средствами утешения Королевы. О, Ксиомбарг! Мы старались достаточно, Лисуарте. Вскоре, я полагаю, ей придется смириться…
– Боюсь, смирившаяся Королева может стать также Королевой капризной – Королевой легкомысленной – ибо я уверен в том, что обстоятельства Альбиона и Глорианы взаимозависимы, – если однажды ей суждено потерять надежду, надежда Альбиона тоже исчезнет. – Ингльборо повел Клочка за руку прочь из старой Тронной Залы. Монфалькон, на миг замешкавшись, последовал за ними.
Когда они ушли, что-то зашелестело за самим троном, и из тьмы опасливо восстал облеченный в лохмотья, неряшливый остов безумицы, одной рукой держась за черный локотник трона, балансируя на цыпочках, напрягшись на случай, если они вернутся. Затем безумица грациозно проплясала вниз по ступенькам, присела единожды в реверансе перед пустеющим престолом и воссоединилась с тенями, как туман растворился бы в дыму.
Показался преследовавший ее Джефраим Саллоу, стоявший руки в боки, кот на плече, озираясь. Он потерял след безумицы.
– Ну, Том, она никуда бы нас не привела. Я надеялся хоть на кладовую. Думаю, мы истощили ее способности проводника и должны найти других старых жителей, дабы вызнать побольше секретов.
Он прокрался туда, где узкая лесенка вела вверх по стене в галерею. Взобрался. Обнаружил колоколообразную арку и прошел сквозь нее, пересек узкий мост с парапетом выше его головы. Наверху царила тьма. Внизу – эхо, возможно, журчащей воды. Он перешел на быстрый шаг, увидел еще одну лесенку, открыл дверь, за коей был небольшой балкон, пробрался в башню и вышел на дневной свет. Содрогнулся, бросил взгляд на две фигурки далеко внизу, в саду, и снова вошел внутрь.
* * *У баша-хан, сын Господина Западной Орды и посол Татарии при Дворе Глорианы Первой, облачен в длинное жеребковое пальто, достигавшее лодыжек, жеребковые сапоги, достигавшие колен, и кольчужную шапку на шерстяной подкладке, прогуливался по серому саду с леди Яси Акуей в кимоно, вынужденной делать много шажков на каждый его шажище, но ввиду тайной влюбленности в стройного татарина сносившей всяческий дискомфорт (включая холод) со страстной улыбкой. Татария и Ниппония долго и традиционно враждовали, отчего сии двое находили общество друг друга при чуждом им Дворе столь отрадным.
Уверясь в том, что никто не следит за ними в их далеком и забытом саду, они болтали о том, что чаще всего занимало их умы.
– Прошлой ночью опять же были дети и еще бассейн, – сообщала леди Яси Акуя Убаша-хану, – так я слышала от моей девочки. – (Она ввела в сераль Глорианы гейшу, и ныне та слала регулярные отчеты.)
– За чем воспоследовали некие смутные действия с игрушечной овцой, как я понимаю, – продолжил юный хан, приглаживая длинные усы и заставляя леди Яси Акую краснеть. Он держал своего шпиона, мавретанина, дабы получать сведения не о специфических развлечениях Глорианы (если то были развлечения), но о состоянии ее души и ее здоровья. Многие нации взяли на вооружение теорию дипломатии, что была весьма тесно связана с их собственными трактовками личной горести Глорианы.
– Но безрезультатно, как водится, – добавила леди Яси сочувственно. Она страдала схоже с Глорианой, пусть и не столь напряженно. Кроме того, она была убеждена, что вскоре испытает радости оргазма, как только Убаша-хан наконец решит с нею спознаться.
– Она остается подавленной.
Ниппонская посланница издала тихий звук сквозь округленные губы:
– И никаких подтверждений того, что Полониец или Арабиец посетили ее тайные апартаменты?
– Ни единого. Хотя оба не отказались бы. Попытки делались. Посылались записки и прочее. Однако в итоге Полониец уплыл, решивши, что Королева ему как сестра, Арабиец же утешился пажом-двумя и – сие всего лишь слух – графиней Скайской.
– Он надеялся через графиню добраться до Глорианы. Мы можем обоснованно предположить, что именно с такой целью он нарушил привычку всей жизни. – Татарский посланник морозно фыркнул, дабы скрыть свою ревность. Не имея абсолютно ни малейших амбиций касательно Королевы, Убаша-хан два года терзался страстью к ее лучшей подруге и давно бы уже принялся за той ухаживать, не поклянись он перед отъездом с родины в воздержании, кое требовалось от всех татарских аристократов, ставших эмиссарами в чужеземных странах.
– И все же, – произнесла леди Яси Акуя энтузиастически, – и Арабия, и Полоний кажутся теперь еще более преданными своему альянсу с Альбионом.
Татарин кивнул.
– Се заслуга невинности Глорианы и хитрости Монфалькона. Я-то полагал, что, удостоверив открытие лордом Шаарьяром истины, касающейся участия Монфалькона в убийстве его племянника, обеспечу существенный повод для раздора, но, очевидно, тщеславие арабийцев столь велико, что они готовы позабыть о чести, если остается хотя бы скромный шанс завоевать Королеву. – Он сего не одобрял. – Случись подобное с татарами, месть осуществилась бы без промедления и никакие политические выгоды ей не помешали бы.
