Том Поллок - Сын города
– Мы просто друзья, Петрис, – отрезал Фил, – и не представляю, как это я не сумел выучиться тактичности у кого-то, кто столь сведущ в нососовательстве, как ты.
– Увы, если бы только у меня был целый нос, – скорбно пробормотал Петрис.
– Ага, – не стал спорить Филиус, – ты уродливый ублюдок. – Он шагнул вперед и обнял статую своими тощими руками. Бет ожидала, что гранитные руки обовьются вокруг парня, но они остались на месте, а Фил тем временем висел на каменной шее монаха, болтая ногами в воздухе.
С губ статуи слетел скрипучий смешок.
– Бет, – сказал Фил, – это Петрис. Он научил меня почти всем грязным трюкам, что я знаю.
– Эээ… Приятно познакомиться, – Бет с недоумением посмотрела на статую. – Мне казалось, ты говорил, что твоего наставника зовут Гаттер-как-то-там.
– Гаттергласс. Разные учителя для разных предметов. Когда ты королевских кровей, – репетиторов хоть отбавляй. Глас был мне и дядей, и тетей, и провел превосходную работу. А этот грязный старый поп, – он через плечо ткнул в статую большим пальцем, – отвечал за мое – м-м-м – нравственное воспитание.
– Я сделал все возможное, чтобы показать тебе разницу между добром и злом, – торжественно заявил Петрис.
– Придерживаясь мнения, что «зло» лучше всего показывать на личном примере.
Статуя затрещала, и Бет увидела крошечные капельки слюны, оросившие камень вокруг рта.
– Это несправедливо, Филиус.
– Нет? Та мусорная лебедка почти меня убила.
– Ты интересовался этим гораздо сильнее, чем теодицеями газовых ламп девятнадцатого века, – язвительно заметил каменный монах. – Я лишь поступал, как любой хороший учитель: закреплял теорию на практике, – его тон стал заговорщическим. – Можешь ли ты честно мне сказать, что не имел религиозного опыта с магнитным массажем, которому я тебя обучил? Если ты нет, то твоя электрическая подружка – точно да.
Фил засмеялся, хотя и немного покраснел:
– Признаю, ты оказывал ужасное влияние.
– Может, но исправно исповедовал. Ты никогда ничего не утаивал.
– Не было смысла! Ты всегда был со мной, когда я грешил!
– Я объяснял правила, Филиус, но никогда не утверждал, что сам могу им следовать, – кашляющий звук слетел с неподвижных губ статуи, и изо рта вырвались маленькие облачка мучнистой серой пыли.
Фил вздрогнул, но ничего не сказал.
– В любом случае, – продолжил Петрис, когда кашель стих, – не то что бы я не рад тебя видеть, мой маленький кошмар, но что, во имя Темзы, ты здесь делаешь? От тебя несколько месяцев ничего не было слышно.
За его спиной Фил сжал обе руки на рукояти своего прута, потирая друг о друга грязные пальцы.
– Мне, – он оглянулся через плечо на Бет. – Нам нужна твоя помощь.
Смех Петриса оборвался. Любые движения были слишком незначительны, чтобы увидеть, но Бет была уверена, что почувствовала, как все статуи на поляне придвинулись чуть ближе.
– В самом деле? – тихо спросил Петрис. – Рассказывай. Что может скромный Тротуарный Монах сделать для Сына Улиц?
Фил смотрел прямо в запятнанные птичьим пометом глаза статуи.
– Вновь сразиться за его мать.
Все на поляне окаменело. Статуи были не просто неподвижны – они не двигались и до этого – но теперь каждая человеческая фигура, высеченная из камня, казалось, излучала ощутимый холод.
– Вот это заявочка, – медленно проговорил Петрис. Его голос был очень тихим. – Филиус, ты знаешь, нужно иметь каменное сердце, чтобы отказать тебе в чем-либо, но…
Бет фыркнула.
Фил строго на нее посмотрел, и девушка почувствовала, что и Петрис тоже.
– Извините, – пробормотала она. – Не обращайте на меня внимание.
– Да? – сказала статуя.
– О… – девушка запнулась. – Ничего особенного, просто смешно. «Каменное сердце». Притом, что вы…
На лице Фила отразилась тревога, и он сердито мотнул головой. Бет затихла, занервничав от внезапно повисшей напряженной тишины.
– Да? – повторил Петрис, немного повысив голос.
– Ничего.
Еще один трескучий вздох:
– Подойди сюда, дитя.
Фил запротестовал:
– Петрис, нет – она не хотела…
– Подтяни портки, Филиус. Я не причиню ей вреда. Просто считаю, что девочка имеет право знать, какую сторону выбрала.
Мгновение Фил огорченно смотрел на статую, но потом склонил голову.
– Да, хорошо, – чуть слышно сказал он и взглянул на Бет. – Подойди.
Бет, покрывшись гусиной кожей, нерешительно направилась к Петрису. Сросшиеся воедино лоб и капюшон Тротуарного Монаха были шероховато-белыми. Бет увидела то место, где, по словам Фила, «поработали зубилом»: кусок носа и правая щека Петриса были срезаны. Подойдя ближе, она разглядела два крошечных – с булавочную головку – отверстия в центре блестящих гранитных глаз.
– Ближе. – Бет уставилась в эти дырочки; и ей показалось, будто что-то мигнуло. Сердце заколотилось.
– Ближе, – он выдыхал каменную пыль.
Она остановилась в дюйме перед его лицом. Рот статуи был наполовину приоткрыт, а внутри…
Внутри девушка увидела человеческие губы – розовые, пересохшие и потрескавшиеся. Петрис зашептал, и они задвигались, складывая слова.
– Неужели, никто никогда не учил тебя: лишь внутреннее – истинно?
– Как вы здесь оказались? – выдохнула Бет.
– Я здесь родился, – величественно объявил Петрис. – Все Тротуарные Монахи с младенчества заключены за свои грехи в карающую кожу. – Вспышка в гранитных глазах метнулась в сторону Фила. – Его мать не столь милосердна, как могла бы быть.
Бет нахмурилась. Ее волосы инстинктивно вздыбились при слове «карающая».
– В этом нет никакого смысла. Как можно наказать до рождения? Что вы такого натворили?
– Мелкие преступлении и, смею сказать, престрашные. Преступления, от которых маленьким девочкам снились бы кошмары, – сказал Петрис, и его глаза слюдяно вспыхнули. – Я же не говорил, будто это наше первое рождение, правда? Мы грешили в прошлых жизнях, но Мать Улиц чувствовала, что было бы нечестно позволить нам умереть, прежде чем мы вернем ей долги. И продавала наши смерти из-под нас, прямо из-под наших еще теплых трупов.
Вокруг послышалось согласное ворчание. Бет уставилась на статуи, представляя бледные тела, никогда не знавшие солнца, рожденные погребенными внутри каменных фигур. Она хотела спросить, как такое возможно, но догадывалась, что не поймет. И, в конце концов, какое это «как» имело значение?
Вместо этого она спросила:
– Кто станет покупать смерть?
На поляну снова обрушилась тишина, и губа Петриса скривилась:
– В Лондоне? Только господа самых сомнительных вкусов, уверяю тебя. Они… коллекционеры.
– Фокусники, – вставил другой голос, исходящий из мраморного ученого.
– Аферисты.
– Хитрож… – начала было Леди Правосудие, но кто-то на нее шикнул.
– Они называют себя Химическим Синодом. Наши смерти – компоненты в их магазинах, – с горьким презрением объяснил Петрис. – Они – спекулянты, торговцы, менялы.
– Ублюдки, – выплюнула Леди Правосудие, и на этот раз ее никто не остановил. – Полные и абсолютные ублюдки.
– Они все превращают в товар, – пожаловался Петрис, – высоту, гравитацию, глубокую печаль – но смерть, о, смерть они ценят превыше всего, потому что с нашими смертями в кладовках наготове они могут поменять все что угодно на что угодно другое и таким образом убить столько врагов, сколько только пожелают. – Он вздохнул. – Конечно, есть один маленький вопрос, трагедия, с твоего позволения, в добавление к сказанному. Без наших смертей мы не можем умереть. И потому рождаемся повторно, в камне, и так раз за разом.
Петрис говорил с самокритичной сухостью, но Бет отчетливо слышала грустные нотки.
– Вы хотите умереть? – изумилась Бет.
– Конечно. А ты нет?
– Исходя из того, что я таскаюсь повсюду за его тощим высочеством, этого, конечно, не скажешь, но, на самом деле, нет.
– Я имею в виду, в перспективе, – пояснил Петрис, как будто это было очевидно. – Сколько тебе? Двадцать? Тридцать?
– Шестнадцать.
– Шестнадцать,? – удивленно переспросил он. – Великая Темза, теперь я чувствую себя действительно древним. Что же, поверь мне, когда я говорю, что ты не можешь вообразить в свои шестнадцать лет, что значит быть мною: просыпаться снова и снова, утро за утром, когда уже сделал все, что хотел сделать, и увидел все, что хотел увидеть. У моей жизни было начало, но нет конца, чтобы придать ей форму. Вот, что Богиня взяла с нас в качестве оплаты за грехи: планы, границы, само определение жизни.
Он глубоко вздохнул и зашелся в очередном приступе кашля.
– Поэтому, – продолжил он, оправившись, – когда Филиус просит нас пойти и сражаться за нее – поверь мне, если старый священник в чем и хорош, кроме пьянства и прелюбодейства, так это в драке – всплывает одна небольшая проблемка: бесконечность, на которую она нас осудила, гораздо легче терпеть, когда ее нет поблизости.
