Скотт Линч - Красные моря под красными небесами
Локк, дождавшись, пока незнакомец не отойдет ярдов на тридцать, торжествующе повернулся к Жану, помахивая черным кожаным кошельком, в котором весело позванивали тяжелые монеты:
– Ну и что ты теперь скажешь?
– Детские забавы, вот что я скажу. Это еще ни о чем не говорит.
– Ах, детские забавы? Да чтоб ты сдох, Жан! Я…
– Ты запаршивел, как шелудивый пес, – сказал Жан. – Сироты с Сумеречного холма и те чище. Ты исхудал, правда, я так и не понял, как тебе, тощему, это удалось. Ты не разминался, раны запустил, из комнаты носа не высовывал и две недели не просыхал. Ты больше на себя не похож и сам в этом виноват.
– Значит, тебе доказательства требуются… – Локк поморщился, сунул черный кошелек в карман и поправил плащ. – Что ж, ступай, разбери свою дурацкую баррикаду и жди меня. Я через пару часов вернусь.
– Погоди, я…
Но Локк, надвинув капюшон на лоб, неспешно двинулся по улице в теплую ночную тьму.
6Жан сволок бочонки и лари с лестничной площадки третьего этажа, вручил обрадованному хозяину постоялого двора еще пару монет (из запасов Локка) и занялся уборкой комнаты, распахнув окна, чтобы выветрился стойкий запах винных паров. Чуть погодя он спустился в таверну и вернулся с графином воды.
Четыре часа спустя Жан взволнованно расхаживал по комнате. Локк, явившись в третьем часу ночи, водрузил на стол громадную плетеную корзину – в таких держат товар рыночные торговцы, – торопливо склонился над кадкой из-под воды, и его тут же мучительно стошнило.
– Уф, прошу прощения, – пробормотал Локк, с трудом переводя дух; щеки горели лихорадочным румянцем, влажная рубаха насквозь пропиталась потом. – Хмель еще не развеялся, да и дыхалка чуть не подвела.
Жан передал ему графин, и Локк с громким хлюпаньем, как лошадь из корыта, несколько раз хлебнул воды. Жан усадил его в кресло. Локк погрузился в молчание, а затем, ощутив ладонь друга на плече, внезапно очнулся:
– Ну вот… не надо было меня подзуживать. Теперь придется уносить ноги.
– Ты что учудил?
Локк, сняв крышку с плетеной корзины, начал извлекать оттуда множество мелких вещиц:
– Так, что здесь у нас? А, кошельки – раз, два, три, о, целых четыре! – и все изъяты у совершенно трезвых господ, на улице, у всех на виду. Вот нож, две бутылки вина, оловянная пивная кружка – с вмятинами, но вполне пригодная к употреблению. Брошь, три золотые булавки, две серьги – прошу заметить, из ушей вынутые, не откуда-нибудь еще. Хотел бы я поглядеть, как у вас такое получится, господин Таннен! Штука превосходного шелка, коробка сластей, два каравая – с хрустящей корочкой и пряностями, твои любимые… А теперь, в назидание одному гнусному маловеру, проклятому нарушителю спокойствия и унылому скептику, имени которого и упоминать не стоит…
Локк торжественно протянул Жану сверкающее ожерелье – ленту, сплетенную из широких полос золота и серебра, на которой висела тяжелая золотая подвеска в форме замысловатого цветка, усыпанная огромными сапфирами. В тусклом свете единственного светильника камни то и дело вспыхивали голубым пламенем.
Жан, забыв о недавнем раздражении, восторженно присвистнул:
– Ничего себе! На улице такое не валяется…
– Ага, – буркнул Локк, отхлебнув теплой воды из графина. – Еще недавно оно обвивало очаровательную шею любовницы наместника.
– Ты шутишь?
– Во дворце наместника.
– Да ты…
– В постели наместника.
– Ты с ума сошел?!
– А рядом с любовницей спал сам наместник.
В ночной тишине раздались заливистые резкие трели: три коротких свистка – общепринятый сигнал для подъема городской стражи по тревоге. Чуть погодя они раздавались уже отовсюду.
– Похоже, я несколько перестарался, – смущенно улыбнувшись, признал Локк.
Жан, усевшись на кровать, обеими руками взъерошил волосы:
– Локк, я вот уж несколько недель пытаюсь внушить тому сброду, который в Вел-Вираццо имеет наглость считать себя Путными людьми, что Таврин Каллас выведет их на светлый путь благоденствия. Как только стражники начнут расспросы, то кто-нибудь обязательно вспомнит и обо мне, и о том, где – и с кем! – я проводил бо́льшую часть времени… А как в захудалом городишке сбыть с рук такую штучную вещичку, я даже не представляю.
– Говорю же, придется уносить ноги.
– Уносить ноги? – Жан вскочил и ткнул в Локка обвинительным перстом. – Ты… ты мне всю работу порушил! Я Медных Лбов воспитывал, учил их тайным знакам, всяческим ухищрениям, ловким приемам, да всему, что сам знал! Я даже хотел… Я хотел их кулинарному искусству обучить!
– Ах вот оно что! А там, глядишь, и свадебку сыграли бы…
– Да ну тебя! Я серьезно. Я, можно сказать, трудился не покладая рук, пока ты тут от жалости к себе сопли распускал и самобичеванием занимался.
– Ага, а потом ты у меня под задницей костерок развел, хотел поглядеть, как я плясать умею, да? Ну я и сплясал. Доволен теперь? Извиниться не желаешь?
– Я еще и извиняться должен? Да ты, гаденыш, валялся тут, как жалкий кусок дерьма. Извинений ты от меня не дождешься, лучше спасибо скажи, что жив остался. Все мои труды насмарку…
– Ах, труды! Ты что, капой себя возомнил? Жан Таннен, капа Вел-Вираццо, новый Барсави!
– А хоть бы и так! – выкрикнул Жан. – Все лучше, чем капа Ламора, властелин вонючей конуры. Я не паясничаю, я честный вор, мне главное – чтобы было чем брюхо набить и куда голову приклонить.
– Значит, надо поискать, чем поживиться, – только не в этой дыре, – сказал Локк. – Хочешь честного воровского дела? Отлично! Давай изловим знатную добычу, как раньше, в Каморре. Хочешь поглядеть, как я ворую? Прекрасно, пойдем воровать!
– А как же Таврин Каллас…
– А он еще раз помрет, ему не впервой, – отмахнулся Локк. – Он же страждущий таинств Азы Гийи? Вот пусть и дальше страждет.
– Эк их проняло! – Жан выглянул из окна: трели свистков не смолкали. – На корабль так сразу не сесть, а посуху мы с награбленным из города не выйдем: стражники у ворот пару недель всех обыскивать будут.
– Жан, ты меня удивляешь, – сказал Локк. – Ворота? Корабли? Ты это о ком? Ты, вообще-то, помнишь, что мы с тобой можем белым днем корову по городу провести, да так, что ни один стражник не заметит? Даже если мы нагишом отправимся.
– Локк?! Локк Ламора? – Жан с напускным изумлением вытаращил глаза. – Ох, не верится, дружище! Где тебя носило? Я тут жил с каким-то жалким, ничтожным типом, который…
– Ну все, замнем для ясности. Ха-ха три раза. Допустим, пинка я заслужил. Но если честно, то выбраться отсюда легче легкого. Для начала займемся твоим любимым делом. Спустись-ка к хозяину, разбуди его, осыпь серебром – в кошельках его предостаточно. Я ведь полоумный каморрский дон, так? Значит, объясни хозяину, что у меня возникла очередная безумная причуда, и притащи лохмотьев побольше, яблок, алхимическую плитку и здоровенный чугунный котел с водой.
– Яблок? – Жан задумчиво почесал бороду. – Ах, яблок! Давненько мы яблочной кашей не забавлялись…
– То-то и оно, – улыбнулся Локк. – Тащи все это сюда, я кашу заварю, к утру нас здесь и следа не будет.
– Ага, – хмыкнул Жан и направился к двери, но на пороге остановился. – Беру свои слова назад. Похоже, ты как был вором, лжецом, мошенником, шулером, притворой, жадюгой и хапальщиком без разбору, так им и остался.
– Спасибо, – сказал Локк.
7Несколько часов спустя, под моросящим дождиком, Жан и Локк подошли к северным воротам Вел-Вираццо. На восточном краю неба, под угольно-черными тучами, желтела размытая полоса заката. С пятнадцатифутовых городских стен стражники в пунцовых мундирах неприязненными взглядами провожали путников, за спинами которых с радостным грохотом захлопнулась тяжелая деревянная калитка.
Локк и Жан кутались в оборванные плащи и с головы до ног были обмотаны грязными лоскутами, сквозь которые сочилась яблочная кашица; эта же отвратительная жижа покрывала руки и лица приятелей. Теплое месиво липло к коже под повязками; ощущение было не из приятных, но лучшего прикрытия не придумаешь.
Ползучая кожа, или ползучка, – жуткая неизлечимая хворь; если прокаженных сторонились, то от больных ползучкой и вовсе шарахались. В таком виде Локка с Жаном просто-напросто не впустили бы в Вел-Вираццо, но, коль скоро они покидали город, стражникам было все равно, как они туда попали, – лишь бы поскорее убрались восвояси.
В городских предместьях царили нищета и запустение; вдоль улиц стояли одно– и двухэтажные ветхие домишки, кое-где на крышах высились ветряки – в этих краях они приводили в движение мехи в кузничных горнах. Серые струйки дыма вились там и сям в неподвижном влажном воздухе, а где-то вдали лениво погромыхивал гром. За городом брусчатка древнего Теринского престольного тракта сменялась раскисшей грунтовой дорогой, идущей через пустоши, усеянные каменистыми оврагами и какими-то развалинами.
