Елена Граузс - Пасьянс в четыре руки

Димка, родной мой человечек, ты был моим солнышком. И я хочу, чтобы у тебя все было хорошо. Я не умерла, я просто уехала. Я обязательно найду выход, ты же знаешь, какая я упрямая. И тогда мы снова встретимся. Не лезь на рожон и будь осторожен. Ради меня. Я люблю тебя.

Сева, прости, что у нас с тобой с самого начала не получилось подружиться. И спасибо за то, что Димка теперь не один. Береги его и брата.

Влад, спасибо тебе за то, что все это время ты был рядом со мной. Просто спасибо. За тепло, что ты мне дарил, за то, что рядом с тобой я почувствовала себя, пусть ненадолго, но женщиной, которая нравится не потому, что она — «карта». И я надеюсь, что однажды рядом с тобой появится та, которая научит тебя любви. Та, которую полюбишь ты и которая будет любить тебя.

Илюша… Мой Король. Не смей идти за мной. Я не хочу, чтобы ты видел меня такой. Не хочу жить, зная, что уничтожила тебя.

Я знаю, что надо было сказать тебе это давно. Просто сказать.

Я люблю тебя, Илюша. Всю жизнь люблю тебя одного. Не как друга, не как брата. Как единственного мужчину в моей жизни. Как любимого человека. Мы всегда были рядом, но никогда не вместе, а сейчас я думаю, что это даже хорошо. Так ты, по крайней мере, жив и все еще мой любимый Пиковый Король. Не иди за мной. Пожалуйста, не надо. И Димку не пускай. Позаботься о нем, ладно?

Жалею только о том, что не могу тебя поцеловать. Люблю тебя, Илюша. Люблю.

Твоя, Ваша Кира».

Где-то за стеной послышался шорох, и она вскочила. Бросила отчаянный взгляд на исписанный лист и тенью метнулась к входной двери, подхватывая по дороге документы и портмоне с деньгами. Обулась и вышла из квартиры, чувствуя, как становится чуть легче дышать.

Бежать… Куда угодно. Далеко. Туда, где ее не найдут.

Холодно.

Влад проснулся от того, что было настолько холодно, что еще немного — и он начнет лязгать зубами. Кира…Она проснулась!

Влад вскочил, панически озираясь по сторонам. Судорожно выдохнул. Тихо. В квартире почти звенящая тишина. Из-за стеклопакетов внутрь не проникают шумы просыпающегося города. Только с тихим шорохом «идут» часы в коридоре, да отчаянно бухает в груди сердце. Чего-то не хватает…

— Кира… — онемевшими от накатившего ужаса губами прошептал Влад, окинув взглядом пустую смятую постель. — КИРА!!!

Он рванул на кухню. Пусто. Одиноко стоит в раковине чашка, из которой он ночью пил кофе. В ванной — чуть влажное, уже успевшее почти высохнуть полотенце. В гардеробе — нет любимых джинсов и любимой водолазки. И, конечно, любимой куртки.

Замешкался Влад только на пороге кабинета. Идеальный порядок. Кульман в углу, чертежи, свернутые в рулоны на полке, молчаливый компьютер на столе и одинокий белый лист.

Боясь поверить, Влад медленно подошел и осмотрел стол. В ящике — документов нет. Бумажника тоже. Как будто и не было вовсе. Только записка.

Строчки плыли перед глазами. Отчего-то впервые в жизни он не мог сосредоточиться на разборчивом четком подчерке. Заставило собраться только собственное имя, мелькнувшее в строчках.

По щекам покатились слезы. Глупые, иррациональные слезы. Он никогда не плакал. Никогда. Но сейчас смахивал горячие капли с лица и никак не мог понять, отчего же так больно. Бесконечно, глубоко больно. И куда подевалась проклятая пустота, когда она так нужна?

Влад обессилено опустился на колени, силясь выдохнуть… или вздохнуть? Но крик застрял в горле, так и не прозвучав. Вместо него тишину кабинета разорвали судорожные дыхание, да глухой стон, полный отчаяния:

— Кирааа…

Севка расплатился за доставку, подхватил тяжелые пакеты и отнес их на кухню. После Димкиных хором их с Владькой привычная двухкомнатка казалась тесной и темной. И другой. Крохотная кухня, подтекающий, несмотря на все усилия брата, кран, не самая новая стенка, старенькая, но чистая плита.

Две спальни, но только его комната более-менее напоминает гостиную. У него всегда было много друзей, потому, к нему приходили куда чаще, чем к отрешенному тихому Владу.

Севка расставил продукты в холодильнике, на скорую руку покрошил в тонкую форму для пиццы колбасы, зелени, болгарского перца, щедро сыпанул сыру и поставил в духовку, здраво рассудив, что в Димку проще будет запихнуть что-то несложное.

Чайник закипел, но заваривать чай Сева не стал. Вернулся в спальню, присел на краешек дивана и вздохнул.

— Димкааа, вылазь, чудо. Сейчас будет завтрак готов.

— Не хочу, — Дима вздохнул, даже не пытаясь открыть глаза и, немного поерзав, укрылся одеялом с головой. Смешно… Кто бы знал, что чудной, наивный, упрямый «лосик» окажется его спасением. От тоски, от одиночества. От постоянной боли глубоко внутри. Эти дни, что они провели запертые вместе в его, Димы, квартире, были самыми лучшими в его жизни. Они учились, смеялись, дурачились, дрались в шутку. Все больше узнавали друг друга. Все больше привыкали. Совершенно разные, они ссорились по мелочам, но всегда искали компромиссы. Наверное, такой и должна быть дружба. И пусть свела их вместе слепая и жестокая случайность, он благодарен судьбе за Севку.

Хотя дружбой это, наверное, все же не было. Такими они когда-то были с Кирой. До того, как оба стали «картами». До всего. Просто двое людей, которым рядом комфортно.

Димка подгреб поближе к Севе и замер в уютном теплом коконе одеял. Тревожно на душе. Будто вот-вот грянет гроза. Она еще не разразилась, но свинцовые тяжелые тучи уже сгустились над Ершалаимом, и в мантии с кроваво-красным подбоем уже идет неспешно прокуратор Иудеи Понтий Пилат… Как-то так.

— Тебе не кажется, что что-то происходит? Прямо сейчас, — тихо-тихо спросил он, позволяя Севке вытащить себя из одеяла. — Это распирает меня изнутри. Знаешь, как будто душе в теле тесно, и она наружу рвется. Больно.

— Не знаю, — Сева качнул головой, а потом прислушался к себе. Глубоко внутри дрожала напряженная до предела золотисто-красная нить. И в унисон ей дрожали бегущие в разные стороны ниточки, разветвляясь все сильнее и сильнее. Его Масть. Его «карты». Люди, которых он не знает совершенно. Но почему-то чувствует. Всех. До единого.

Яркий пронзительный свет осеннего утра безжалостно вспарывал сонный уют комнаты, отгоняя дрему прочь. Сева сощурился, глядя в окно. Сквозь легкие шторы стрелами врывался золотистый свет. И вылинявшее от дождей осеннее небо в прорехах… И, кажется, что жизнь прекрасна до последнего вздоха. Только сжимается в груди тугая пружина беспокойства, и давит, давит, давит… так, что хочется кричать.

— Я боюсь, Севка, просто боюсь, а чего — толком и объяснить не смогу. Это сильнее меня… Я знаю, что за Киру, за тебя я устрою еще один «Андеграунд». Я устрою их столько, сколько потребуется, чтобы нас оставили в покое.

— Ты же знаешь, что так нельзя, — выдохнул Сева.

— А как можно, Севыч? Как? Меня чуть не растерзали люди. Пацана зеленого. Мне тогда лет тринадцать было. Меня всего лишь краем зацепило воздействие какое-то. И я повелся. Я ведь был «картой в прикупе», не раскрытой, без масти, без номинала… Ребенок. А им, людям, было все равно, я для них был монстром. А люди на самом деле — не меньшие монстры. И убить готовы за меньшее, — он судорожно выдохнул и, высвободив руки, вцепился пальцами в Севкину футболку. — Ты любишь Влада. Он твоя семья. Ты готов умереть за него. А люди… они готовы убить за что угодно. Ничего святого не осталось. Ничего… Я чудовище, Сев? Я всего лишь усиливаю их собственные страсти. И если кому-то хочется растерзать ради квартиры, ради денег, ради дозы наркотиков — я просто снимаю их чувства с предохранителя. И они взрываются. Сами. И мне не жаль их. Вот почему нас боятся. Потому что боятся посмотреть в глаза собственному монстру.

Дима опустил ресницы. На лице его была написана невыразимая мука, точно все, что он сейчас говорил, копилось в нем так давно и так горько, что теперь он попросту не мог и не хотел остановить поток слов, поток упреков.

— Мы дарим любовь тем, кто ее хочет. Илья дарит свободу. Ты… наверное, ты сможешь дарить сказку, Марк — уверенность… но только тем, кто с собой честен, — неожиданно он тихо рассмеялся. — Кира бы сказала, что я идеалист. Или что это я свой максимализм выпустил проветриться.

— Максимализм по возрасту полагается мне, — усмехнулся ему в ответ Сева.

— Ты понимаешь, о чем я.

— Понимаю, но… чем тогда ты или я отличаемся от каких-нибудь маньяков? Я ведь тоже… — в горле Севы застыл ком. Дрогнули кончики пальцев. Замутило. Да, он старательно гнал от себя эти мысли. Сколько уже дней гнал. Он убил человека. Одного. Не так, как это сделал Дима, просто разом сняв все запреты и позволив тем людям делать то, на что они ранее не решались. А он — убил собственными руками.

— Если бы ты не убил — убили бы нас. Нас обоих. И не было бы в живых Киры. И Ильи. И очень многих еще. И твой брат так и остался бы жить с пустотой внутри.