"Самая страшная книга-4". Компиляция. Книги 1-16 (СИ) - Парфенов Михаил Юрьевич
Приезжал потом его отец из райкома, обещал всех распатронить, мол, парнишка-то умом тронулся. Отвели разгневанного папашу к пожарищу. Тот близко подходить не стал, так, издали все понял. Оно хоть и просвещенный атеизм и Гагарин давеча в космос летал, а все ж дурное место – его сердцем чуешь. А место-то было дурнее некуда, и даже Демьян со всеми своими заговорами да оберегами ничего сделать бы не смог. И не стал бы, пожалуй. Одно дело кикимор да анчуток по углам шугать, и совсем другое…
– Не гневайтесь, кумушки да матушки, в гости напрашиваюсь, дозволения прошу! – Голос дрогнул, Демьян поклонился, что называется, «в пояс». Вогнище не отвечало, лишь дрожал раскаленный воздух да гудела мошкара. Не пускают, значит.
Стоило сделать шаг, как шпарящее солнце, тяжелый дух медвяных трав, гудящий гнус – все это растворилось, исчезло, осталось за спиной. Внутри же лишенного крыши сарая было как будто темнее, точно тени, видимые лишь краем глаза, бросили таиться, заняли собой все пространство. В нос шибала тошнотворная вонь паленых волос. Под ногой Демьяна что-то хрустнуло, и он мысленно взмолился, чтоб это была не кость.
– Максимка? – позвал он больше для себя, чтобы было не так страшно под этим пологом упавшей тишины. – Тут ты?
Никто, конечно, не ответил. Ну да оно и к лучшему. Неча здесь людям делать, а тем более детям. Попятился Демьян да бегом прочь от Вогнища. А если уж Максимка там… Ну, знать, судьба его такая.
Дело близилось к закату. Какой бы мальчонка ни был удалой, а скитаться вторую ночь по лесам и болотам не каждый взрослый выдюжит, куда уж там мальцу! Полкан послушно ждал Демьяна на почтительном расстоянии от пожарища. Увидев хозяина, залебезил, завилял мохнатым помелом, принялся лизать руки.
– Ну буде-буде, предатель! Хайло с ведро, а на деле сявка трусливая.
Пес перевернулся на спину и подставил пузо – делал вид, что не понимает, о чем таком толкует хозяин.
– Ладно. Одно верное средство осталось.
Дома Демьян умылся как следует от тины и ряски. Пока умывался – решался, неужто и правда по-другому никак? Клюка стояла, похожая на вопросительный знак, подзуживала:
«Давай! Туда тебе и дорога! Признай уж, только так дела и делаются!»
Демьян пнул клюку, та упала и закатилась под лавку. Нет уж! Мы уж как-нибудь своими силами. Полкана Демьян оставил хату охранять. Крестик снял, на крючок под рушник повесил – а то лес не пустит, будет водить чужака кругами почем зря, да истинный свой лик не покажет. Тут хитрее все. Клюку тоже хотел оставить – эта дрянь если чем и поможет, так только за корягу какую зацепится, но оставлять таки рискованно. Лучше уж при себе.
Солнце медленно скрывалось за пиками сосен. Вышел Демьян к лесу – рубашка навыворот, шапка – набекрень, хоть и жарко, а порядок такой; сапоги – левый на правую ногу, правый – на левую. Хоть оно, конечно, и жмет, но потерпеть надобно. Отыскал зна́ток самую проторенную тропку, такую, чтоб ни травинки, сделал по ней три шага и – р-р-раз – сошел в сторону. А потом обернулся и спиной вперед зашагал. Ткнулся в дерево, сделал круг да пошел в обратную сторону. Там уперся, и вновь спиною.
Лес тут же сделался густой, темный, будто Демьян не только-только сошел с опушки, а уже добрый час пробирается через чащу. Кроны спрятали солнце, зверье обнаглело и шмыгало едва ли не под ногами; из-под кустов да кочек следили за Демьяном настороженные взгляды – нечасто люди осмеливались сходить на тайные навьи тропы, особенно в этих местах, где кровь германская с кровью белорусской мешалась, напитывая землю и ее бесчисленных детей, пробуждая древний, исконный голод из тех времен, когда человек входил в лес не охотником, но добычею.
Здесь следовало быть особенно осторожным – Демьян добровольно ступил на ту тропку, что лес подкладывает под ноги нерадивым грибникам, чтоб те до конца жизни скитались по бурелому, крича «Ау!». Чужая, нечеловечья территория – здесь лишь паскуди да нечисти вольготно, а Демьян почти физически ощущал, как все тут сопротивляется ему. Каждая веточка по глазам норовит хлестнуть, каждое бревно – подножку поставить, а каждый вдох как будто через подушку. Вдруг мелькнуло что-то розовое, живое в буреломе – не то спина, не то грудь.
– Погоди! – крикнул Демьян, и его слова разнеслись по нездешнему лесу повторяющимся, дразнящим эхом, переходящим в смех – «Погоди-и-и-ихихихихи!»
Демьян рванулся следом за мелькнувшим силуэтом, распихивая клюкой ветки и кустарники, лезущие в лицо, а смех никак не прекращался – знакомый до боли, гаденький, едкий, как щё́лок, он пробирался в мозг остролапой уховерткой, ввинчивался, что сверло.
– А ну стоять! – позвал, запыхавшись, зна́ток, но неведомый беглец лишь потешался над Демьяном. То и дело виднелись в просветах меж деревьев крепкие ляжки, подпрыгивали спелые груди с кроваво-красными сосками, развевалась черная – до румяных ягодиц – шевелюра.
«Нешто баба? – удивился Демьян. – Небось, кикимора морочит. От мы ее зараз и допытаем, куда Максимка запропастился».
– Погодь! Погутарить хочу! Постой!
– До свиданья, друг мой, до свиданья! – похабно хихикнула беглянка, и тут знатка будто молнией прошибло. Узнал он тот голос. И бабу ту узнал. Да только давно уж те крутобедрые ноги рачки обглодали, давно уж те синие глаза рыбы повысасывали. Никак не могло здесь быть Купавы. И все ж, видать, из его горячечных кошмаров просочилась она сюда – то ли память шутки шутит, то ли Навь его испытывает. Страшно заныл обглодыш на месте безымянного пальца, будто палец этот кто-то и в самом деле глодал, там, на дне пруда.
На бегу не замечал он, как солнце совсем утонуло в море колышущихся ветвей и уступило место бледной безразличной луне. И хотел бы Демьян остановиться, да ноги сами несли сквозь кустарники да чахлые деревца, по кочкам да пням, к самому болоту.
Легконогая бесстыдница стрекозой перепорхнула едва ли не по кувшинкам на плешивый островок в камышах. Девка оглянулась, расхохоталась, наклонилась, показывая Демьяну круглый зад. Засмотревшись на прелести, Демьян на полном скаку ухнул в заросший ряской зыбун по самую грудь. Нахлынувший холод мгновенно сковал конечности. Тотчас забурлило болото, пробуждаясь к трапезе.
Водные травы заплелись на ногах да на поясе, неудержимо потянуло вниз.
А девка чернявая зашерудила в какой-то луже, нащупала наконец, что искала, и потянула наружу. И пока та выпрямлялась, держа что-то на вытянутых руках, поднимался, казалось, лишь ее скелет. А кожа продолжала обвисать; груди сдулись, опустились едва не до бедер; лицо обрюзгло дряблой морщинистой маской, будто не приходилось более по размеру; выставленный напоказ срам терял форму, поростал седой жесткой мочалкой. По коже змеились вспухшие вены, проступали коричневые старческие пятна, а волосы белели и опадали наземь. На спине кожа и вовсе разошлась на полосы, открыла гребнистый позвоночник и воспаленное мясо – так выглядели спины у тех, кого немцы исхлестывали насмерть плетьми.
Когда Купава выпрямилась и повернулась к знатку, перед ним была уже древняя лысая старуха, слишком тощая для своей кожи. Именно такой Демьян увидел ее впервые. Разве что ржавая гайка на безымянном пальце появилась. На руках у Купавы возлежал грязный, морщинистый младенчик с потрескавшейся серой кожей. Был он такой жуткий, гадкий и болезненный, что стало ясно сразу – это никак не может быть живым. А скорее никогда живым и не было. Младенчик закряхтел-захрипел, как висельник, и ведьма сунула ему в пасть длинный обкусанный сосок; уродец зачавкал.
– Милый мой, ты у меня в груди. Предназначенное расставанье…
– Обещает встречу впереди, – машинально продолжил зна́ток, цепляясь то за траву, то за какие-то палки, но его неумолимо затягивала трясина.
– Не грусти и не печаль бровей, – шипела старуха, будто уголья в печке. – В этой жизни умирать не ново. Но и жить, конечно, не новей.
Демьян хотел было что-то ответить, оправдаться или на худой конец спортить напоследок ожившую ведьму, но болотные воды уже смыкались над макушкой. Там, в воде, он увидел, что за ноги цеплялись не ветки и травы, а костлявые руки сгнивших фрицев да волосья утонувших крестьянок. Плоть их отшелушивалась и окружала мертвецов грязным, будто пылевым облаком. Выпученные глаза утопленников смотрели с безразличной деловитостью, будто те ведро из колодца тянули. Но вдруг облики трупов снесло потоками грязных пузырей, и топь изрыгнула Демьяна на берег, мокрого да продрогшего. Следом болото выплюнуло клюку – такого добра нам, мол, даром не надо.
