"Самая страшная книга-4". Компиляция. Книги 1-16 (СИ) - Парфенов Михаил Юрьевич
Что это был за шепот? Колдовские заклинания? Или молитва? Или сгустки безумия, вылившиеся в звук?
Сначала я не могла разобрать, но вскоре поняла: он говорит со мной. Уткнувшись лицом в пол, уже мокрый от слез, он разговаривал со своей умершей дочерью.
То, что разделяло нас, не смогло разделить окончательно. Паутинка нашей связи оказалась неожиданно прочной.
– Доченька, милая моя, родная, ты меня слышишь? – шептал отец.
– Слышу, – прошептала в ответ.
Наверное, тихий шепот – более пронзительное явление, чем громкий крик. Явление, способное преодолевать такие бездны, в которых всякий крик иссякнет от бессилия.
– Доченька, может быть, ты… Что я могу для тебя сделать? Что я могу сделать?
Это безумие, или я действительно чувствую капли его слез на своем лице?
– Папочка, что-нибудь сделай! Что-нибудь!
Беспомощный мятущийся человек, мог ли он как-то помочь своей дочери? Да и существовала ли она вообще – она, сама не уверенная в подлинности своего бытия? Его шепот, его слезы, его беспомощная любовь – какое все это имело значение в бесконечном сплетении тайн жизни и смерти, простертых вокруг этой человеческой пылинки?
– Любочка, доченька моя… – едва шевельнулись пересохшие, помертвевшие губы.
Любочка?
Он назвал меня. Он дал мне имя.
Послесловие
Самый частый вопрос, который читатели задают писателю, работающему в жанре хоррора, звучит так: «Что курил автор, чтобы написать такое?»
На это я стараюсь отвечать честно: «Автор курил Данте, Гофмана, Гоголя, Одоевского, По, Достоевского, Тургенева, Лескова, Чехова, Блэквуда, Мельникова-Печерского, Гаршина, Куприна, Конрада, Андреева, Сологуба, Булгакова, Акутагаву, Замятина, Уэллса, Платонова, Честертона, Кафку, Л. М. Леонова, Майринка, Хармса, Лавкрафта, Ивашкевича, Сартра, Набокова, Кортасара, Балларда, Гайдара, Дюрренматта, Маркеса, Голдинга, Брэдбери, Ф. К. Дика, Шукшина, Лема, Беккета, Стругацких, Ионеско, Андрича, Вежинова, Шефнера, Солоухина, Бернхарда, В. В. Быкова, Зиедониса, Мамлеева, Дж. К. Оутс, Кинга, Павича, Баркера, Лиготти, почти всех Толстых (включая графа Михаила Владимировича). Да вы сами попробуйте такое покурить – вдруг и на вас подействует».
Читать я начал рано и читал много, а желание стать писателем пришло ко мне слишком поздно, после сорока пяти лет. Поэтому и вышло так, что человек я уже пожилой, но писатель еще молодой.
В моем советском детстве не было литературы в жанре хоррор. По крайней мере, считалось, что в СССР этого нет. Однако был Гоголь. Его потрепанный увесистый том сталинских времен издания и стал первой полноценной книгой моего детства. А еще мои родители хранили первое советское издание «Мастера и Маргариты» – в двух номерах журнала «Москва» (№ 11 за 1966 г., № 1 за 1967 г.), забранных в самопальный твердый переплет, оба журнала под одной обложкой.
Когда мне исполнилось пятнадцать, в мои руки попал только что изданный в 1986 году двухтомник Федерико Гарсиа Лорки, и вот оттуда на меня дохнуло не просто ужасом, но ужасом сюрреалистическим: я прочел чудовищно прекрасный цикл стихов «Поэт в Нью-Йорке», этот шедевр онейроидного запредельного кошмара, который не просто просочился в действительность, но захватил ее, трансформировал и превратил в часть себя, в какой-то орган монструозного пищеварения.
«Вчера хоронили ребенка, и так он заплакал, что даже созвали собак заглушить его плач»[115].
«Луна над головою внезапно превратилась в конский череп, и воздух вызрел черною айвою»[116].
«Магический ужас в глазах, что, проснувшись, видят сами себя на глазурной тарелке»[117].
Для меня кошмары Лорки прозвучали как откровение. И одновременно – как вызов. Самому захотелось творить что-то подобное. Но о писательстве я тогда не думал, меня привлекали живопись и поэзия, да и то поэзия прикладная – в виде текстов песен для рок-группы, которую с моим школьным другом мы сколотили, учась в 9-м классе, играли дикую смесь арт-рока с панк-роком.
Потом был период, когда я почти утратил интерес к художественной литературе – читал книги по истории, философии, филологии, религиоведению, мемуары, письма, дневники, биографии. Выдуманный мир прозы казался мне просто туманом вокруг идей, которые можно было бы высказать прямо – языком философии, без художественных условностей.
Но на пятом десятке мне самому захотелось творить этот туман художественных условностей – и заселять его зловещими чудовищными тенями.
Естественно, возник вопрос: куда податься неопытному писателю? Где публиковаться? Где набраться опыта? Где найти поддержку?
Я присматривался к различным литературным сообществам – словно бы заглядывал в собрания всяческих сект, совершающих свои ритуалы. Для меня имели значение не столько характер и принципы сообщества, сколько конечные плоды в виде той литературы, которую сообщество порождало.
Тут меня и зацепило…
В 2016 году я натолкнулся на достаточно молодое сообщество русского хоррора, так называемую «темную волну», на издаваемый этим сообществом онлайн-журнал DARKER и книжную серию «Самая страшная книга».
Честно скажу: первые рассказы, которые я прочел в этой серии, меня не впечатлили. Они были, на мой вкус, слишком простыми и узкими в жанровом отношении: ну, хоррор, да, типичный такой, довольно крепкий, но слишком уж какой-то дисциплинированный, не стремящийся переступить ни за какую черту.
Но вот что произвело внезапное впечатление – это доклад Владислава Женевского «Хоррор в русской литературе».
Во-первых, доклад написан великолепным литературным языком, который просто завораживает. Публицистика такого художественного уровня большая редкость. Филологи, пишущие о литературе, как правило, гораздо хуже владеют словом; исключений мало, разве что Набоков с его блестящими лекциями о русской литературе или Розанов с его критическими комментариями к Достоевскому, этюдами о Гоголе, очерками и статьями о русских писателях.
Во-вторых, Женевский в этом докладе очень тонко проникает в суть вещей. Он сказал о жанре хоррора, наверное, самую глубокую и точную мысль из всех, что мне доводилось слышать:
«В мире литературы он [хоррор – В. Ч.] что-то вроде юродивого: за стол не приглашают, медалей не навешивают (разве что в шутку), но посматривают все-таки с опаской. А еще ему, как и всякому юродивому, позволено говорить неприятную правду – а нам, конечно же, позволено ее не слышать».
Прочитав доклад Женевского, я начал внимательней присматриваться к русскому хоррору. Первое впечатление, как я уже сказал, было не лучшим, но вскоре я наткнулся на такие плоды древа хоррор-познания, которые определили мой выбор.
Пять рассказов современных авторов русского хоррора произвели на меня сильное впечатление. Прочитав их, я понял, что хочу войти именно в это литературное сообщество, где пишут и публикуют такие тексты. Рассказы следующие:
1) «Черви» Максима Кабира;
2) «Субстрат» Игоря Крома;
3) «Корректура» М. С. Парфенова;
4) «Плетение» Владимира Кузнецова;
5) «Холодные звонки» Михаила Павлова.
Все эти рассказы представляют хоррор в его разных пограничных состояниях, когда текст уходит в сторону от стандартов жанра и почти пересекает черту, отделяющую хоррор от литературы какого-то иного рода. Рассказ Кабира – необычайно интригующий филологический вирд про загробную литературу. Рассказ Крома словно бы написан мастером по взлому реальности и сознания Филипом Диком, но нашим, русским, Диком. Рассказ Парфенова – элегантная ироничная смесь Гоголя с Чеховым. Рассказ Кузнецова – мрачная реалистическая проза с легким налетом мистики и хоррора, проза высокого уровня, читал ее, наслаждаясь в каждом абзаце стилем и атмосферой. Рассказ Павлова – сюрреалистический кошмар, который вызывает редкое для меня желание подражать; замечу, что испытывать влияние разных авторов – дело привычное, но сознательное желание подражать конкретному произведению – это для меня редкость; и вот рассказ Павлова до сих пор возбуждает у меня при перечитывании творческий зуд: и я хочу написать что-то подобное!
