Мария Артемьева - Темная сторона российской провинции
Баронесса, поправляясь, навещала дочку в ее детской. Александра-София родилась слабенькой. Она плохо спала, после каждого кормления у нее случались колики и приступы шумного, истеричного плача. Врачи не позволили родителям окрестить ее, опасаясь, что дитя не выдержит суровой процедуры погружения в воду.
Юная Катерина Ивановна терялась, когда ребенок начинал плакать. Сама еще слишком слабая, она быстро утомлялась и возвращала девочку Фекле.
Часто, скучая в детской, Катерина Ивановна вместо дочери брала на руки куклу, присланную родственниками мужа.
Игрушка была необыкновенно хороша.
Ее изготовили на фарфоровой фабрике в единичном экземпляре по оригинальному эскизу. Кукла умела закрывать и открывать глаза и говорить тонким хрустальным голоском: «Мамочка, я люблю тебя!»
Родственники барона фон Рённ заплатили солидную сумму за этот подарок. Они потребовали, чтобы фабричный художник придал игрушечному лицу сходство с Катериной Ивановной — чтобы сделать приятное молодой матери, а также в надежде, что юная баронесса Александра-София со временем унаследует ее миловидные, идеальной симметричности черты.
Представлялось забавным и милым, что девочка, подрастая, будет играть с собственным подобием.
Екатерине Ивановне нравилось в этой кукле все: нежный голос, яркие голубые глаза, розовые щечки, губки, изогнутые в форме лука. Паричок с аккуратно завитыми кудряшками был изготовлен из настоящих женских волос пшеничного цвета — таких же густых и блестящих, как у самой баронессы.
Куклу в честь новорожденной назвали Алексой. Карточка с именем, украшенная вензелями и вырезными бумажными голубками, лежала в коробке.
Баронесса обращалась с куклой как с живой девочкой. Все знали, что в Катерине Ивановне сохранялось много ребяческого, и никто поначалу не обращал на это особого внимания. Пока не случилась одна неприятность.
* * *Александре-Софии исполнилось семь месяцев. В этом возрасте у детей режутся первые зубки, и они ведут себя еще капризнее, чем обычно. Девочка много плакала по ночам и однажды своим ревом разбудила отца.
Обеспокоенный Александр Федорович накинул халат и пошел на шум.
У порога детской он остановился. Младенческий плач почти затих, вместо него из комнаты доносилась странная заунывная мелодия — Фекла пела ребенку песенку.
Александр Федорович прислушался, и волосы зашевелились на его голове.
Баю-бай, баю-бай,Поскорее помирай,—
пела Фекла.
Ты помри поскорей,Мы схороним веселей.Со двора повеземДа святых запоем,Захороним, загребемДа с могилки уйдем…
Барон ворвался в детскую как смерч.
Фекла, прикорнувшая на скамеечке рядом с детской кроваткой, вскинула голову. Она укачивала малышку, прижав ее к своей пухлой белой груди. Лицо у мамки было сонное и бессмысленное.
В холодном голубом свете, льющемся из-под шелкового абажура лампы, барону показалось, что голова его дочки как-то слишком запрокинулась, а щечки покрылись синюшными пятнами. Лицо куклы Алексы, стоящей на комоде поблизости, с ее розовыми фарфоровыми щечками, смотрелось куда более живым.
С криком ужаса Александр Федорович выхватил из рук Феклы ребенка, едва не уронив при этом.
— Вон! Пошла отсюда! Врача! Звонить сейчас же! — разъярившись, невразумительно требовал он.
Младенец завопил. Перепуганная Фекла заревела от страха. Весь дом пробудился от шума.
Первым примчался в детскую личный камердинер барона. Он вытолкал из комнаты ополоумевшую бабу и на всякий случай вызвал по телефону семейного доктора.
Но первым делом он поспешил успокоить барона — багровый апоплексический румянец уже разлился по щекам аристократа, и ничего хорошего для его здоровья это не сулило.
— Александр Федорович, ведь это природа, — уговаривал старик своего перепуганного хозяина. — Нельзя же так! У ребенка всего лишь зубки прорезаются, ничего страшного в том нет…
— Ты не был бы так спокоен, Прохор Петрович, если б слышал то, что довелось услышать мне!
Барон передал своему доверенному слуге слова чудовищной колыбельной, как они запомнились ему.
— Только вообрази — она уговаривала девочку умереть! Каково?!
Александр Федорович весь дрожал от пережитого потрясения.
Покачав головой, старик осторожно забрал из рук барона плачущую девочку, потетешкал ее, почмокал губами, попоил малышку водой. На руках спокойного и опытного человека ребенок мгновенно уснул, и его уложили в колыбель. Стоя над кроваткой, старик шепотом пояснил:
— Ах, ваша светлость! Это ведь народ. Простые, невежественные люди. Конечно, их дикие первобытные песни кажутся вам ужасными. Но я слыхал, что и в Европе существует такая нелепая традиция в деревнях: матери поют детям о смерти.
Когда в дом явился взбудораженный неожиданным ночным вызовом доктор, он, как ни странно, подтвердил слова камердинера:
— Совершенно верно. На самом деле все эти наговоры воспринимать следует в обратном смысле. Да-да-да!
И, глядя, как недоверчиво смотрит на него барон, доктор прибавил:
— В древности язычники считали новорожденных в некотором роде пограничными существами. Они — те, кто только что явились в мир из небытия, и законы нашего мира до определенного возраста над ними не властны!
В каждом младенце, по старинным крестьянским поверьям, помимо человеческой души, обитает еще и Тень. Что-то вроде невидимой пуповины, связывающей через ребенка мир мертвых и мир живых. Вот эту самую тень, некую загробную субстанцию, матери и уговаривают умереть особыми песнями. Прогоняют ее. Чтобы сам младенец жил. Чтобы он окончательно перешагнул рубеж и остался в нашем мире.
— Какие-то ужасы вы рассказываете!
Александр Федорович передернулся: холодная нервная судорога свела ему плечи.
— Да ничего особенно ужасного тут нет, — заметил доктор. — Просто остатки старых верований. Вы знаете, что мотивы и тексты колыбельных — это самая древняя поэзия на земле? Все это кажется нам теперь чужим и непонятным. Но… Однажды в Андалусии я сам слышал, как мать напевает первенцу, желая ему смерти. При этом лицо ее светилось любовью, как у святой мадонны: как всякая мать, она хотела своему ребенку только счастья и добра. Я уверен, что ваша туповатая крестьянская кормилица, которую вы прогнали…
— Фекла? — Барон, казалось, успокоился, взял себя в руки. — Возможно, вы правы. И даже трижды правы! Но я ни в коем случае больше не доверю единственное дитя этой невежественной деревенщине!
Доктор с бароном не спорил.
— Разумеется! — воскликнул он. — Да и необходимости нет. Катерина Ивановна уже давно здорова.
* * *С этого дня они постоянно были вместе: маленькая Александра-София, ее мать, Катерина Ивановна, и любимица баронессы кукла Алекса.
Поначалу пришлось нелегко: первые недели Катерина Ивановна пребывала в угнетенном состоянии духа. Необходимость разделять свою жизнь со слабым беззащитным существом, полностью зависимым, не способным позаботиться о себе, тяготила с непривычки.
Даже помощь домочадцев не снимала душевного напряжения. Но материнство естественно, и в конце концов Катерина Ивановна, как и все женщины мира, стала постепенно привыкать к своей новой роли и даже находить в ней особенное, ни с чем не сравнимое удовольствие.
Ей нравилось, когда малышка, проснувшись, теплая и розовая со сна, улыбалась ей, — это было всегда неожиданно, как внезапный луч солнца посреди хмурого дня, а улыбка и взгляд ребенка становились все более осознанными. Александра-София училась узнавать маму и уже пыталась приветствовать ее на своем младенческом языке. Баронесса учила дочку говорить, и в этом ей помогала Алекса.
* * *— Ма-ма. Скажи. Ма-ма. Ну?
Катерина Ивановна взяла в руки куклу и наклонила над кроваткой. Кукла произнесла: «Мамочка, я люблю тебя!»
Маленькая Александра-София, вытаращив круглые голубые глазенки, пустила слюни на подбородок и, встав в кроватке, замахала ручками.
Выражение лица у нее при этом сделалось таким серьезным и целеустремленным, что баронесса засмеялась. А девочка тем временем дотянулась и цапнула Алексу за волосы.
— Нет-нет, ты же порвешь, сломаешь! — испугалась Катерина Ивановна.
Но девочка зажала в кулачке одну из блестящих кудряшек и ни за что не хотела отпустить.
Баронессе пришлось разжимать кулачок дочери насильно. Александра-София при этом расплакалась, а паричок Алексы растрепался: часть волос вылезла и осталась на полу.
— Ай-ай-ай! Надеюсь, Алекса не обидится на тебя, — сказала баронесса и убрала куклу на полочку этажерки, туда, где стояла маленькая керосиновая лампа-ночник.
Все случилось в полночь.
