Елена Хаецкая - Анахрон. Книга вторая

А про себя подивился: вот ведь поднатаскался!

— Вандалы? — изумился Вамба. — Виндильос? — И глаза серые выкатил. — Виндильос нэй немтсы! Виндильос… — Он мучительно задумался, сжал кулаки.

— Виндильос, этта… Виндильос! Нэй немтсы!

— Да ты что! — завелся Сигизмунд. — Ты мне тут еще повкручивай! Вандалы — самые-то немцы и были! Они тут такой вандализм в сорок первом году развели! Где Янтарная комната? Молчишь, немчура? Не знаешь? То-то!

— Нет, Сигисмундс, годи. То асдингс! Йаа! Асдингс! Ми — силингс! Даа, ми — силингс! Асдингс — сами-сами немтсы, Вамба — знат! Антарна комната — асдингс списдил! Йаа, они — йа…

Обнаруживая в сбивчивой и многословной речи уроки как Вики, так и Аськи, Вамба принялся объяснять Сигизмунду, что их вождь, Лиутар, с роски не воевал. И Эрзарих — не воевал. Геберих, может быть, воевал? Аттила Валамир должен это знать. Вамба не знает. Это было давно.

Кто спер «Антарна комната» — неведомо, но, возможно, это были асдинги. Похоже на них. А может, рекилинги то были? Такие волчары! Эрзарих воевал с рекилингами! Хорошо воевал!

Кстати, кто такие роски? Что-то не упомнит Вамба такого племени. Не было в окрестностях реки Быстротечной такого племени. И аттила Валамир наверняка такого племени не знает. Стало быть, далеко бург Сигисмундса от лиутарова бурга отстоит.

Благодаря Вике Сигизмунд кое-что теперь знал. С Викой в последнее время стало невозможно общаться. Любая попытка заговорить с нею выливалась в пространную лекцию об истории готского или вандальского племени. Иные темы Викторию не интересовали.

Поэтому Сигизмунд поневоле поднаторел в истории Великого переселения народов. В частности хотел — не хотел, а запомнил некоторые народы из тех, что переселялись.

— Роски — анты! — выдал Сигизмунд. — И склавины! И венеды — тоже, понял?

У Вамбы отвисла челюсть. Посидев с минуту в таком положении, пока информация укладывалась в неповоротливых вандальских мозгах, Вамба вдруг оглушительно заржал.

— Что ржешь? — недовольно спросил «скурина» Сигизмунд. — Анты — великий народ. Анты — годс тьюда, понял?

Вамба завалился спиной на диван и задрыгал в воздухе ногами от неумеренного веселья.

А потом вдруг посерьезнел и типично американским жестом наставил на Сигизмунда палец — из дурацких ого-фильмов нахватался, не иначе:

— Антс-тьюда — далеко. Вамба знат. Антс-тьюда — нэй велики! Люди-люди — много! Рикс — много-много! Сила — нет. Рикс — много.

Сигизмунд обиделся. Вамба заметил это, дружески хлопнул его по плечу. Мол, не кручинься! Кто же виноват, что угораздило антом родиться?

Но тут по счастью новая тема живо заинтересовала пытливый ум Вамбы. Кстати, нет ли сейчас какой войны? Не хило было бы прошвырнуться. И за добычей, и вообще… А то неудобно как-то на шее у Сигисмундса сидеть. Полей здесь нет, пахать нечего. Оно и к лучшему. Не любит Вамба пахать. Да и кто любит?

А то, друг Сигисмундс, пойдем на войну вместе. Вдвое больше добычи возьмем. Вавила завидовать станет. А хочешь — и Вавилу возьмем? Конечно, Вавилу возьмем! Вавила — удачливый воин.

По правде сказать, Сигисмундс, скажу тебе как родич — мы уж и с Лантхильдой об этом говорили — закис ты, на одном месте сидючи. Давно пора тебе сходить на войну. Здесь ты все больше в малое умом входишь, а о великом не помышляешь. Так и боги от тебя отвернутся. Плохо это.

Ну так с кем роски сейчас воюют?

— С субъектами федерации, — мрачно ответил Сигизмунд.

Когда Сигизмунд уходил из дома, Вамба холил меч. Это было его любимое занятие. Лантхильда сидела рядом. Братец с сестрицей лениво перебрасывались словами. Даже не зная языка, легко было представить себе, как в их белобрысых головах мусолится какая-то нехитрая тема. Должно быть, прикидывают, как его, Сигизмунда, в поход спровадить. Чтоб Вавила с Ассикой от зависти померли.

— Я пошел! — сказал Сигизмунд. — Буду вечером.

— Сигисмундс! — окликнул его Вамба. — Липа достан!

Тот остановился, недоуменно посмотрел на скурина.

— Какая еще липа?

— Липа! — повторил Вамба. — Резат! Вавила — три ден резат! — Вамба показал на всякий случай три пальца. — Вавила резат. Скалкс — резат. Ассика — на лоток! Лоток — продат. Вавила — бабки на карман! Вавила — резат — ха! Вавила — руки зопа растут! Ха!

— Хорошо, — рассеянно сказал Сигизмунд, чтобы только отвязаться.

Выводя машину, Сигизмунд вдруг снова почуял тухловатый запах. Слабенький и недолго. Сигизмунд не поленился выйти из гаража на свежий воздух, постоять и снова зайти. Проверить — пахнет или нет. М-да, Сигизмунд Борисович. Пора к невропатологу. Галлюцинации. Таблеточки покушать успокоительные.

Уже в машине Сигизмунд перебирал в мыслях последний разговор с Вамбой. Стало быть, милейший шурин утверждает, будто жопорукий Вавила успешно режет что-то из липовой древесины. Так мало того, что сам режет, еще и скалкса припахал. Эксплуататор и рабовладелец. А Аська эти липовые фени на лоток поставила, через что Вавила приподняться рассчитывает. На карманные расходы зарабатывает. Неплохо-неплохо.

А где они липовую древесину в промышленных масштабах-то добывают? Аська вроде говорила, во дворе у них липу повалили. Еще переживала по поводу озеленения. Мол, и без того зелени мало. А липа вовсе и не гнилая оказалась. Наверное, из нее и режут. Вторая жизнь старого дерева.

На Садовой, около Летнего сада, Сигизмунд взял пассажира. Старика. Сигизмунд удивился, увидев, как тот голосует. Старики обычно не голосуют, а этот уверенно поднял руку. Оказалось — по дороге. Посадил пассажира, зарядил ему тридцатку. Старик невозмутимо согласился.

Это был типичный петербургский старичок — из той вымирающей породы, что носит черные беретики и вкусно рассказывают презабавнейшие истории из былой жизни.

Старик оказался театральным художником. Считал своим долгом развлекать по дороге молодого человека. А развлекая — поучать. Однако поучал он ненавязчиво, развлекал же любопытно.

Сигизмунд выслушал историю о провалившейся премьере. Дело было в далекие шестидесятые. Шли полувялые гонения на христиан. Львам их, правда, не бросали, а вместо того отправляли в психушку.

— …И вот — представьте себе! — у меня дома прячутся двое беглых из психушки. А я тогда работал в Ленкоме. Мы ставили «Седьмое июля». Вы помните, что было седьмого июля?

Сигизмунд, разумеется, не помнил.

— Седьмого июля восемнадцатого года был мятеж левых эсеров. Работая над костюмами я, естественно, изучал документы, фотографии — осталось довольно много снимков. В тот день была страшная жара, вечером — гроза… Все щеголяли в футболках и майках. Ну, революционные матросы — в тельняшках. Но режиссер запретил и футболки, и тельняшки. На Марусю Спиридонову напялили кожаную тужурку, а на Железного Феликса — шинель до пят. Представляете? Театральное руководство из кожи вон лезло — хотело получить за этот опус Ленинскую премию. И вот — просмотр. Явилось все начальство, партийное и прот-чее. А перед самым началом к режиссеру подходит наш рабочий сцены, такой был у нас Михал Семеныч, и говорит: мол, раз такое дело — проставляйся. И тот — видимо, с перепугу — проставился до спектакля. Что стало, как выяснилось в финале, его роковой ошибкой.

А финал был задуман весьма торжественный. Когда все, кто остался в живых, примирились и решили совместно строить, так сказать, светлое будущее, появляется Ленин. Ленин говорит речь, а за его спиной медленно восходит солнце. Оно было сделано из веревок-лучей и подсвечено снизу багровым светом. Это солнце помещалось у нас на штанкете номер тридцать один. А рядом, на штанкете номер тридцать, находилась другая декорация — большой черный крест из одной антирелигиозной пьесы. Тоже подсвеченный. И вот, когда Ильич завел свою торжественную речь, Михал Семеныч — а он уже принял — перепутал кнопки, и на глазах у всего партийного синедриона за спиной у Ильича опустился гигантский черный крест! И с подсветкой, представляете? Все онемели, кроме Ленина — он не видел. А кстати, обошлось. Премию, конечно, не дали. А я сижу и думаю: у меня дома двое беглых христиан прячутся, а я тут из-за какой-то глупости переживаю…

Сигизмунд с удовольствием посмеялся. Старичок заговорил об упадке театрального искусства. Чтобы поддержать беседу на должном уровне, Сигизмунд рассказал о премьере «Побратимов» в театре «Бомбоубежище». Старичок поморщился, как от зубной боли.

— Все это… ПУСТОЕ, — выговорил он выразительно. — Атмосфера — вот что ушло. И, боюсь, безвозвратно. Вы, Сигизмунд Борисович, еще застали, конечно, эти вечера в Филармонии? Вы помните те времена, когда люди ходили слушать музыку? Не нынешние богачи, не иностранцы — нет, простые ленинградцы? Они ведь не мыслили своей жизни без музыки, без театра, без Филармонии! Вы помните, каким событием была каждая премьера в БДТ? Вы ходили в оперу? Ходили, конечно. Вы тоже больше любили Малый Оперный? Я — да. Он уютнее Мариинского… — Старичок говорил красивым, звучным голосом, вкусно проговаривая каждое слово. — Взять бинокль, программку. Смотреть, как рассаживаются оркестранты, настраивают инструменты. Этот удивительный шум перед началом спектакля. Волнующийся занавес. Приходит дирижер. Взмахивает палочкой. Устанавливается тишина. И вот — музыка… Сперва медная группа, потом вступает группа деревянных духовых и, наконец, скрипка…