Бен Ааронович - Реки Лондона
Боу-стрит была запружена огромными каретами и экипажами с высокими бортами. В них были запряжены лошади размером с хороший семейный хетчбэк. То был Ковент-Гарден в период своего расцвета. Я полагал, что скелетик Уоллпенни поведет меня дальше, по Рассел-стрит, к площади у церкви, но вместо этого он потянул меня вправо, в сторону Королевской Оперы. Форма карет и экипажей изменилась, и я понял, что оказался слишком далеко в прошлом. План А дал какой-то сбой.
Все кареты резко исчезли с площади у здания Оперы — как будто перед следующим актом спектакля на сцене поменяли декорации. Небо потемнело; на улице, освещаемой лишь фонарями и масляными лампами, сгустились сумерки. Мимо плыли призрачные позолоченные экипажи, а надушенные дамы и кавалеры в париках неспешно поднимались и спускались по лестнице. Мое внимание привлекли трое мужчин. Они казались менее эфирными, чем остальные, — их фигуры были темнее и словно бы материальнее. Один из них, рослый джентльмен преклонного возраста в огромном парике, передвигался тяжело, опираясь на трость. Это, очевидно, был Чарльз Маклин. Луч света от фонаря падал прямо на него, словно луч прожектора для съемки крупным планом, — и нетрудно было догадаться, кто «навел» этот луч.
Здесь, как я понял, намечалась театральная реконструкция скандально известного убийства Генри Пайка подлым Чарльзом Маклином. И точно — вот появился Генри Пайк, в бархатном сюртуке и весьма взволнованном состоянии, в парике набекрень и с кривой палкой в руке.
И у этого человека было очень знакомое лицо. Впервые я увидел его холодным январским утром, тогда он назвался Николасом Уоллпении, последним из прихода Ковент-Гардена. По это был не Николас Уоллпенни. Это был Генри Пайк, всегда, с самого начала, с момента нашей встречи у портика церкви актеров, когда он извлек максимальную выгоду из своего образа жизнерадостного кокни. Теперь-то стало понятно, почему Николас так избегал встреч с Найтингейлом. А еще это означало, что сцена у церкви, следствием которой стали мои импровизированные раскопки на территории бесценного историко-культурного памятника Лондона, была именно сценой, частью представления.
— Помогите, помогите! — закричал вдруг один из приятелей Маклина. — Убивают!
Есть вещи, которые никогда не меняются: птицам положено летать, рыбам — плавать, а полицейским — бросаться на помощь, услышав крик: «Убивают!» С трудом удержавшись, чтобы не крикнуть: «Эй, стой!», я рванулся вперед и был всего в двух метрах от Генри Пайка, когда он меня заметил. Воскликнув: «О, черт!» с большой экспрессией, он начал меняться. Его лицо превратилось в карикатурную, абсурдную личину — физиономию мистера Панча, духа бунта и разбоя.
— А знаете, — пропищал Панч, — вы далеко не такой дурак, каким кажетесь с виду.
Стандартная схема действий при задержании буйнопомешанного: позволить ему разглагольствовать, незаметно подбираясь ближе, и неожиданно схватить, как только он отведет взгляд.
— Так значит, это вы притворялись Николасом Уоллпенни?
— Нет, — отвечал Панч, — весь этот маскарад я оставил Генри Пайку. Он живет ради лицедейства, бедняга, ему никогда ничего другого и не хотелось в жизни.
— Да, но теперь он мертв, — заметил я.
— Я знаю, — ответил Панч, — этот мир — само совершенство, верно?
— А где сейчас Генри?
— В голове у вашей подружки, бесстыдно совокупляется с ее мозгом, — сказал Панч, а потом откинул голову назад и громко, визгливо расхохотался.
Я глубоко вдохнул, но хитрый ублюдок вдруг круто развернулся и юркнул в один из узких проулков, выходящих на Друри-Лейн.
Я бросился за ним. Не скажу, что в меня в этот момент вселились духи всех лондонских копов, однако вдумайтесь: мы стартовали у здания Суда на Боу-стрит, и я не мог перестать преследовать Панча — так же, как не мог перестать дышать.
Я вылетел из переулка на заснеженную Друри-Лейн. Прохожие смешались в единую безликую массу, от лошадей и носильщиков паланкинов поднимался пар. Холодный воздух заметенного снегом города казался свежим, чистым. Лондон словно был готов избавиться наконец от одного гнусного духа-выходца. Потом внезапно, как смена кадра в фильме, настала весна. Теперь я следовал за Панчем по грязным переулкам — в наше время их уже не существует, это я знал наверняка. Мы пронеслись мимо свежевозведенного храма Св. Климента,[65] выбежали на Флит-стрит. Великий пожар[66] промелькнул слишком быстро, я его почти не заметил — только в лицо пахнуло горячим воздухом, как из печи. В какой-то миг в начале Флит-стрит был виден купол собора Св. Павла, но его тут же сменила квадратная башня старого норманнского храма. Для истинного лондонца вроде меня это было несусветной ересью — как будто приходишь домой, а в твоей кровати спит незнакомец. Улица сузилась, деревянно-кирпичные дома с узкими фасадами и провисшими крышами тесно лепились друг к другу. Мы были уже в эпохе Шекспира, и, должен сказать, пахла она и вполовину не так жутко, как девятнадцатый век. Панч несся сломя свою призрачную голову, но я его все же постепенно настигал.
Между тем и сам Лондон уменьшался в размерах. В рядах домов по обеим сторонам улицы появлялись зазоры. Я увидел зеленые пастбища, стога сена и стада коров. Все вокруг как будто схлопывалось. Впереди заблестела река Флит, и внезапно я понял, что бегу вниз по берегу, к мосту. Вдали, у края долины, высилась каменная стена — одна из стен древнего Лондона. Едва я успел пройти через ворота Ладгейт, как воздвиглись другие, более старые ворота и перекрыли мне путь. Собор давно исчез, мимо нас пролетело время англосаксов и та эпоха, которую нынешние прогрессивные историки называют позднеримской Британией. Язычество снова вступило в свои права.
Если бы я стал об этом размышлять, то наверняка бы остановился и хорошенько огляделся вокруг, чтобы найти ответы на пару-тройку интересных вопросов, касающихся древнего Лондиниума. Но я не стал, ибо именно в этот момент расстояние между мной и Панчем сократилось с двух метров до нуля, и я, совершив бросок и захват, как в регби, сбил потустороннего негодяя с ног и прижал его к земле.
— Мистер Панч, — выдохнул я, — вы арестованы.
— Ублюдок, — зарычал тот, — мерзкий черномазый ирландский ублюдок.
— Мы с вами точно не договоримся, мистер Панч, — сказал я, поднимая его на ноги. Руки я ему жестко скрутил за спиной, так что он нипочем не смог бы вывернуться — разве что сломав себе локоть.
Панч перестал дергаться и повернул голову так, чтобы следить за мной одним глазом.
— Ладно, коп, ты меня поймал, — сказал он. — А дальше-то что?
Вот это был хороший вопрос. И внезапная острая боль в районе глотки напомнила мне о том, что время на исходе.
— Доставлю вас к Судье, посмотрим, что он решит.
— Это к де Вейлю? — переспросил Панч. — О да, сделайте такое одолжение, я уверен, он придется мне по вкусу.
Он же выходец, кретин ты эдакий, подумал я. Дух хаоса и разбоя, он питается призраками. Значит, нужен кто-то посильнее. Брок писал, что genii locorum, боги и духи различных местностей, сильнее и могущественней призраков. А есть ли на свете дух справедливости? И если есть, где его найти? Или, может быть, ее? Я вспомнил статую женщины на вершине купола Олд-Бейли. В одной руке она держала весы, в другой сжимала меч. Я не знал, существует ли богиня правосудия, по готов был поспорить на любую сумму, что уж Панч-то наверняка это знает.
— Тогда почему бы нам не посоветоваться с очаровательной дамой из Олд-Бейли? — спросил я.
Панч весь напрягся — я понял, что сделал верную ставку. Он снова рванулся и резко откинул голову назад, метя мне в подбородок, но этим приемом никакого полицейского врасплох не застанешь. Я машинально уклонился от удара.
— Уж теперь-то, — сказал я, — вам не миновать трех ступенек.
Панч весь обмяк и, как мне показалось, смирился. Но потом затрясся в моих руках, и я сперва подумал, что он плачет. Нет, наоборот: его тело содрогалось от смеха.
— Думаю, это будет несколько затруднительно, — проскрипел он. — Взгляните — по-моему, город кончился.
Оглядевшись, я понял, что он прав. Мы забрались слишком далеко. Не было больше никакого Лондона — только ветхие хибары, да на севере высился деревянный частокол, окружающий римский форт. Вокруг не видно было ни одного каменного строения — зато ощущался запах свежей дубовой древесины и горячей смолы. Только одна часть пейзажа казалась знакомой — мост метрах в ста от нас. Сработанный из прямоугольных брусьев, он больше всего напоминал рыбацкий мосток, вообразивший о себе невесть что и в порыве энтузиазма протянувшийся до другого берега реки. На полпути к нему собралась какая-то толпа, и солнце ярко блестело, отражаясь в медных доспехах римских легионеров. За солдатами стояла кучка каких-то официальных лиц — в белоснежных тогах, явно надетых по особому случаю. Со стороны за ними наблюдала пара дюжин простых людей в штанах из звериных шкур и ожерельях из медных нитей.
