Макс Фрай - Сказки старого Вильнюса III
— Карандаш, мелки и акварель заверни. Ручку можешь оставить себе, а маркер предлагаю немедленно выслать из страны без права возвращения, а то, чего доброго, накличет нам морозную зиму, задолбаюсь в мастерской дровами топить.
— Как скажешь. Но вообще с письменными приборами можно как следует развернуться. Например, в отдельной витрине — старые авторучки, которыми когда-то писали любовные письма. За удачный исход эпистолярного романа наценка, за разбитое сердце — скидка.
— Или наоборот.
— Или наоборот… И слушай! Еще использованные конверты. Подписанные путешественниками, великими и безвестными, проштампованные в доброй половине стран мира…
— И сплошь заклеенные почтовыми марками с изображениями лотофагов, песьеглавцев и зверей с глазами на груди.[9]
— Ну да. Отличная штука, никаких поздравительных открыток не надо, можно просто конверты друзьям рассылать.
— Принято. Но все это лирика. Хотелось бы и практическую пользу из наших канцтоваров извлечь.
— Тогда советую немедленно приобрести старую папку для бумаг, из тех, что годами пылятся по бухгалтериям. Там бедняжки поневоле обучаются стойкости и дисциплине; не сомневаюсь, со временем они начинают сами наводить порядок в документах. Сунешь в нее вечером пачку неразобранных счетов, а поутру найдешь их сложенными в хронологическом порядке.
— О, да за такую прекрасную папку полцарства и бледного коня! И еще прибавь к ней многоопытные точилки, постигшие тайное искусство не ломать карандаши. И древние, слегка погнувшиеся кнопки, которые за годы суровой службы на благо канцелярского человечества выучились сами держаться за стены. Такая, куда ее ни воткни, застрянет намертво, никогда не вывалится, очень уж неохота старушке начинать все сначала с какой-нибудь новой стеной.
— Поэтому извлечь ее можно только после долгих уговоров. Зато если уж убедишь, прыгнет на ладонь сама. У кнопок должен быть сговорчивый характер, с иными я связываться, пожалуй, поостерегусь, острие есть острие.
— Разумный подход. И кстати, об остриях. Требую хорошо обученный циркуль, способный вычертить ровный круг в самых неумелых руках.
— И ворчит при этом на чертежника: «Брысь отсюда, я сам».
— Нет, ну это уже несерьезно. — Тони хмурится, как будто мы и правда сели составлять бизнес-план, а я порчу рабочую обстановку своими дурацкими шуточками.
— Ладно, — соглашаюсь, — пусть чертит молча.
Со мной очень легко договориться.
— Фломастеры, — вдруг вспоминаю я. — Слушай, в этой лавке обязательно должны продаваться старые фломастеры. Например, японские, с футболистами. Те, которых у меня не было в детстве.
— Причем продаются они в комплекте с самим детством, — подхватывает Тони.
— Ну да. Пока рисуешь, ты — там.
— Но только при условии, что сперва заправишь фломастеры отцовским одеколоном. Они же давным-давно пересохли.
— Точно. Вот черт! И туалетная вода от Армани, конечно же, не годится.
— Не годится, дружище, — вздыхает Тони. — Я и сам этому не рад. В утешение нам предлагаю пустить в продажу жестяные коробки от карандашей, в которые можно складывать все что угодно. Но лучше, конечно, сокровища. И сами сокровища: значки, разноцветные скрепки, серебристые карандашные грифели, старинные перья, ржавчина на которых в детстве кажется кровавым следом таинственного убийства, особенно если почаще читать про Шерлока Холмса — с фонариком, под одеялом, перед сном.
— Для сокровищ лучше всего подойдут коробки от старых готовален, обитые черным бархатом.
— Моя была с зеленым.
— Зеленый тоже сойдет.
И мы умиротворенно умолкаем, уставившись в окно Тониного полуподвала, за которым цветут поздние одуванчики, сверкают лаком туфли прохожих модниц, греется на солнце толстая разноцветная, как будто в детстве работала чьей-то палитрой, кошка с черным пиратским пятном на левом глазу.
— Слушай, — вдруг подскакивает Тони, — я только что понял, в чем смысл!
— Жизни на этой земле? — вежливо осведомляюсь я. — Или подержанных канцтоваров?
— Того и другого сразу.
С толку его сейчас не собьешь.
— Небесная канцелярия, — торжественно говорит Тони. — Неоднократно описанная мудрыми средневековыми китайцами, которые знали толк в бюрократии, нам до них далеко.
— Кто бы спорил. И что?
— Как «что»?! Если есть Небесная канцелярия, должны быть небесные канцтовары. Которые, конечно же, в конце каждого года списывают и закупают новые, обычное дело, во всех конторах так. А знаешь, что они делают со списанным добром? Сбрасывают вниз, на землю, как в мусоропровод, отвлекая внимание особо наблюдательных граждан громом небесным, а то и чем похуже — градом, наводнением, смерчем, лишь бы не заметили, как с неба на землю летят картонные коробки с офисным барахлом.
— Ого. Ничего себе поворот.
— Еще бы! Но некоторые ловкачи все же примечают места падения странных кубических метеоритов. И наведываются туда. И уходят, конечно, с добычей. Которая, согласись, далеко не во всяком хозяйстве пригодится. Но и выбрасывать жалко, особенно если знаешь, что можно кому-то продать. Большая удача для малого бизнеса! Поэтому в любом магазине подержанных канцтоваров непременно есть тайная комната или просто самый дальний стеллаж для, скажем так, контрабандного товара, доставленного с небес.
— И что там можно найти? Притупившиеся писчие перья, надерганные из ангельских крыл? Огненные ластики для подтирки прощенных грехов? Пустые папки, в которых прежде хранились дела, начисто переписанные в Книгу Судеб? Старый ежедневник Создателя о семи страницах?
— Ну уж нет! Хорошая пухлая тетрадь, почти как новенькая, просто первые семь страниц довольно небрежно вырваны, зато остальные чисты — бери и пиши что хочешь.
— Да, это логично.
— Еще бы не логично… Ох, только бы Его телефонные книжки не выбросили в продажу. Это было бы слишком, даже на мой вкус.
— Ладно. Тогда вместо них можно развернуть торговлю прописями Адама.
— В которые он записывал первые имена всех зверей и птиц?
— Ну да. Думаю, поначалу Адам перепортил такую кучу тетрадок, что от них по сей день избавляются, выгребая из кладовых новые и новые пачки, конца им нет.
— Лишь бы какой-нибудь умник не пустил их на растопку. Исчезающих видов и без того полно.
— Так затем и нужна торговля! Купленное за деньги в печи не сожгут, а, напротив, внимательно исследуют, проникнув по ходу дела в суть некоторых вещей. Очень немногих, конечно, — все-таки просто прописи. Но все равно неплохо, лучше, чем ничего.
Тони кивает и, кажется, собирается что-то добавить, но тут на улице начинают смеяться. Сперва раздается низкий басовитый хохоток, потом заливистый девичий смех, к ним тут же присоединяются невидимые нам, но шумные подружки и их кавалеры, и вот уже большая компания ржет от души под нашим окном, вернее, над нашим окном, потому что мы сидим в полуподвале, почти в подземелье, и наша позиция имеет то преимущество, что все уличные звуки и голоса доносятся к нам сверху. И нам это очень нравится — приятно думать, будто ты насмешил небеса или хотя бы небольшую группу младших сотрудников Небесной канцелярии, которые как раз шли мимо, волокли на ближайшую свалку списанный ксерокс для умножения сущностей — например.
— Однако мы заболтались, — вдруг говорит Тони. — А мне же Янку надо встречать. Отдать ключи, донести рюкзак, рассказать о тайной жизни ее возлюбленных растений и все в таком духе. Пойдешь со мной? Или у тебя дела?
— Конечно, у меня дела. И первоочередное из них — проводить тебя на вокзал. Чтобы не заблудился. Когда там Янкин автобус?
— Минут через сорок, если не опоздает.
— Отлично, успеваем. Пошли.
Сорок минут — это не так уж много, если пешеходы, следующие из пункта А в пункт Б со скоростью пять километров в час, непременно дадут хорошего крюка, чтобы вопреки условиям задачи выпить кофе под черным ромбом на Вокечю. К счастью, очереди в кафе нет, а у пешеходов, напротив, есть совесть и здравый смысл, поэтому они не станут рассиживаться на бульваре, а закупорят картонные стаканы крышками и пойдут дальше, почти бегом свернут на Руднинку, перейдут на красный свет неожиданно пустую улицу Пилимо и, только оказавшись на Швенто Стяпано, слегка притормозят, сообразив, что у них в запасе еще двадцать минут, а вокзал — вон он, рядом, рукой подать, как ответ в конце учебника.
Поэтому по Швенто Стяпано мы идем неторопливо, попивая не успевший остыть кофе, глазеем по сторонам. Честно говоря, смотреть тут особо не на что: это самый потрепанный край Старого города, за шедеврами архитектуры, увы, не сюда, за модной публикой тоже, и даже местные коты отсиживаются по дворам, вместо того чтобы грациозно потягиваться на подоконниках. Зато Швенто Стяпано — одна из самых переменчивых улиц в городе, хоть через день здесь ходи, а все равно всякий раз обнаруживается что-то новенькое: на месте магазина тканей открылась художественная галерея, исчезла разноцветная вывеска экологической кондитерской, в бывшую пивную как раз вносят манекены и шляпные коробки, на подоконнике заколоченного прежде окна стоит китайская роза в огромном горшке, и только надпись на стене: «Если я сойду с ума, будешь ли ты по-прежнему называть меня Суперменом?» — всегда на месте, уже как минимум десять лет. Но это, пожалуй, единственная константа. Поэтому, когда мы ходим по улице Швенто Стяпано, почти невольно присматриваемся: что на этот раз нового? И никогда не бываем разочарованы.
