Бен Ааронович - Реки Лондона
— Вы целы? — пропищала она. — Мы за вас беспокоились.
— Вы же хотели меня повесить, — проговорил я.
— Питер, — сказал Генри Пайк, — я никогда не желал вашей смерти. За последние несколько месяцев я привык видеть в вас не заклятого врага, а скорее комический элемент трагедии, эдакого невнятного персонажа, который появляется со своей собакой как раз вовремя, чтобы дать истинным мастерам сцены возможность сменить костюм.
— Но Чарльз Маклин, насколько я понял, так и не пришел.
Длинный нос презрительно сморщился.
— Ничего, — сказала Лесли, — этот колченогий ублюдок не может прятаться вечно, когда-нибудь он появится.
— А пока его нет, мы… — Хороший, кстати, вопрос. — Что же мы будем делать?
— Играть наши роли, — отвечала Лесли. — Мы — мистер Панч, неукротимый дух бунта и хаоса. По природе своей мы создаем вокруг неприятности, а ваша природа велит вам препятствовать этому.
— Но вы убиваете людей, — заметил я.
— Увы! — вздохнула Лесли. — Искусство всегда требует жертв. И поверьте тому, кто знает об этом не понаслышке, — смерть не столь трагична, сколь скучна.
Внезапно меня как громом поразило — я осознал, что общаюсь не с отдельной личностью. Контраст выговора, относящегося то к одной эпохе, то к другой, странно изменчивые интонации и жесты свидетельствовали об одном — это не Генри Пайк и даже не Панч. Это собирательный образ, слепленный, словно наспех сшитое лоскутное одеяло, из многочисленных частей, блеклых и истрепанных. Возможно, так всегда бывает с призраками — они, будучи частицей памяти города, приклеиваются к его материи, словно мухи к клейкой ленте. И постепенно превращаются в ничто, по мере того как многие поколения лондонцев воплощают на улицах города сценарии своих жизней.
— Вы меня не слушаете, — возмутилась Лесли. — Я тут выкроил минутку из своего плотного расписания, чтобы насладиться триумфом, а вы ушли куда-то в себя!
— Скажите, Генри, — проговорил я, — как звали ваших родителей?
— Мистер и миссис Пайк, разумеется, как же еще?
— А по имени?
Лесли рассмеялась.
— Не морочьте мне голову, — проговорила она. — Их звали Отец и Мать.
Моя догадка подтвердилась. Генри Пайка — по крайней мере, той его части, что вселилась в мозг Лесли, — строго говоря, вовсе не существовало.
— А теперь расскажите мне, — попросил я, — все то хорошее, что только сможете вспомнить, о вашей матери.
Лесли склонила голову набок.
— Так, теперь вы пытаетесь сделать из меня дурака, — сказала она. Повела рукой в сторону труппы — те стояли и безучастно внимали нашей беседе. — Вам известно, как назвали эту постановку в «Таймс»?
— Мрачной и бессмысленной, — ответил я, поднимаясь на ноги. Если Лесли собиралась приступить к монологу, то для меня это была возможность подняться.
— Почти, — кивнула Лесли. — Если быть точным, театральные обозреватели «Таймс» считают, что «этот спектакль несет в себе всю тяжеловесность рождественского эпизода „Улицы Коронации“».[50]
— Сурово, — прокомментировал я.
Транквилизатора у меня больше не было, но кейс-аптечка все еще лежала там, за кулисами. Один сильный удар этой штукой по затылку наверняка вырубит Лесли. Но дальше-то что?
По-прежнему глядя на меня, Лесли склонила голову на другую сторону.
— О, гляньте-ка, ребята! — воскликнула она. — Это же театральный обозреватель из «Таймс»!
Я успел подумать, не сказать ли им, что я вовсе не читаю «Таймс», — но уверен, они не стали бы меня слушать. И бросился к ближайшему аварийному выходу — ибо это по определению был самый короткий путь наружу и к тому же по правилам техники безопасности эти двери никогда не запирались. Светящиеся таблички над ними питались от другой сети и, следовательно, были теперь единственными источниками света.
Опережая актеров метра на три, я стремительно пересек ангароподобное помещение за сценой и не замедлил движения, даже влетая в первую из дверей. Это стоило мне синяка на ребрах и еще одного выигранного метра. Глаза уже начинали привыкать к темноте, однако даже светящаяся надпись над следующей дверью не спасла меня от столкновения с тележкой, оставленной кем-то посреди дороги. Я рухнул на пол, больно ударившись подбородком. В голове мелькнула идиотская мысль о том, что наличие таких препятствий — вопиющее нарушение техники безопасности.
В конце коридора показалась чья-то темная фигура, она быстро двигалась в мою сторону. Один из актеров оказался проворнее остальных, но в темноте нельзя было понять, кто именно. Я толкнул тележку назад, он налетел на нее и свалился на пол рядом со мной. Он был высокий, крепкий, от него пахло потом и театральным гримом. Попытался было встать, но я поднялся первым и прижал его ногой к полу. Его коллеги тоже ворвались в коридор, и я заорал погромче, чтобы наверняка привлечь их внимание. Вопли и ругань тех, кто споткнулся о лежащего сотоварища, неимоверно радовали.
Еще дверь — и я попал из тьмы на свет. Здесь, очевидно, была отдельная электропроводка. Я снова слепо заметался по лабиринту одинаковых узких коридоров. Влетел в каморку, полную одних только париков, потом свернул в коридор, по полу которого во множестве были разбросаны пуанты. На одном из них я поскользнулся и с размаху въехал в стену из шлакобетона. Позади слышались вопли труппы, жаждущей моей крови, и тот факт, что угрозы выкрикивались красивыми, профессионально поставленными голосами, жизни не упрощал.
Распахнув еще одну аварийную дверь, я наконец оказался у туалетов на первом этаже, рядом с гардеробом. Где-то в главном холле били стекло, поэтому я направился к боковому выходу рядом с кассой. Крутящаяся входная дверь с поручнями для инвалидов двигалась слишком медленно, и я бросился к аварийной. Но то, что я увидел через ее стекло, заставило меня застыть на месте.
На Боу-стрит царил хаос. Толпа богато одетых людей громила соседний отель. Рядом со зданием театра горел автомобиль, извергая клубы грязно-серого дыма. Я сразу узнал его. Это был канареечно-желтый «Мини-купер».
ПОСЛЕДНЕЕ ПРИБЕЖИЩЕ
Погромы никто не любит, кроме журналистов и собственно мародеров. Будучи современной динамичной организацией, лондонская полиция располагает силами, способными подавить любое нарушение общественного порядка. Независимо от того, кто его зачинщики — фермеры ли с полными грузовиками навоза, хулиганы с окраин или мусульманские экстремисты, отмечающие религиозный праздник. Но я очень подозревал, что мои коллеги отнюдь не были готовы усмирять почти двухтысячную толпу разъяренных поклонников оперы, которая, выплеснувшись из главного входа Оперы, двинулась через Ковент-Гарден.
Я был уверен, что у Беверли, привычной к Лондону, хватило ума слинять до того, как разъяренная толпа подожгла машину. Но знал также, что, если не удостоверюсь в этом самолично, ее мама никогда мне этого не простит. И бросился на улицу, вопя во все горло, чтобы меня тоже приняли за погромщика.
Как только я открыл дверь, меня с головой накрыла шумовая волна. Звуки напоминали гомон рассерженной толпы в пабе — только усиленный в десятки раз. Раздавались обрывки каких-то песенок, звериное завывание и уханье. Это не было похоже на обычный погром, когда большинство участников просто наблюдают за происходящим, время от времени ободряюще улюлюкая. Стоит им увидеть витрину с разбитым стеклом — и они, конечно, с большим энтузиазмом освободят ее от содержимого. Но на самом деле они, как и большинство людей, не очень хотят пачкать руки. Эта же толпа была совсем другая и состояла словно из одних зачинщиков — все, от подозрительно хорошо одетого молодого человека до почтенной мадам в вечернем платье, захлебывались от ярости и желания что-либо сокрушить. Я подобрался как можно ближе к сгоревшему «Мини-куперу» и с облегчением обнаружил, что ни на переднем, ни на заднем сиденье никого нет. Беверли, конечно, смылась, да и мне самое время было последовать ее примеру, но тут мое внимание привлек вертолет, зависший прямо над зданием Оперы.
Наличие вертолета говорило о том, что Главное управление лондонской полиции взяло ситуацию под свой контроль. А это, в свою очередь, означало, что десятки членов Ассоциации руководителей полицейских служб прервали семейные ужины, вечерние просмотры фильмов, свидания с любовницами из-за срочных звонков служащих рангом ниже, отчаянно стремившихся удостовериться, что в данном случае они ни за что не отвечают. Я мог поспорить, что в Главном управлении заранее знали, что ситуация выходит из-под контроля. И понимал, что, когда погром закончится, начнется глобальное расследование. И никому не захочется остаться без стула, когда музыку выключат.
По иронии судьбы эти мысли так увлекли меня, что заместитель комиссара Фолсом умудрился подобраться ко мне совершенно незаметно. Я повернулся, когда он меня окликнул, и обнаружил его совсем рядом. Его строгий пиджак — в тонкую полоску, как я теперь заметил, — лишился рукава и всех пуговиц. Он был из тех людей, чьи лица злоба заметно искажает; сами они думают, что абсолютно спокойны, но что-то их неизменно выдает. У Фолсома, например, отвратительно дергался левый глаз.
