Бен Ааронович - Реки Лондона
— Я сам из полиции, придурок, — огрызнулся я, но получилось не вполне членораздельно — челюсть, судя по ощущениям, отваливалась. Я достал удостоверение и помахал им перед носом официанта. И он — рассказывать, так уж честно — даже помог мне подняться. Бар опустел — только уборщики протирали столы и полы. Я ощупал лицо. Зубы были на месте, стало быть, Сивелл врезал мне просто для галочки. Я спросил служащих бара, куда подевался высокий человек, и они ответили, что он отправился вниз вместе со светловолосой женщиной.
— В зрительный зал? — переспросил я, но они сказали, что не знают.
Я бросился вниз по лестнице и остановился — передо мной была длинная мраморная стойка раздевалки. У Сивелла есть одна положительная черта — его трудно не заметить в толпе и, увидев один раз, невозможно забыть. Капельдинер сообщил мне, что он направился в партер. Я вышел обратно в фойе, и там мне попыталась преградить путь приветливая юная леди. Я сказал ей, что хочу побеседовать с администратором. Как только она отправилась на его поиски, я проскользнул в зрительный зал.
Сначала меня оглушила музыка, накрыла мощной волной, усиленной масштабами зала. Зал имел форму огромной подковы; ряды кресел, обитых красным бархатом и отделанных позолотой, поднимались амфитеатром вверх. Впереди море людских голов простиралось до самой оркестровой ямы и сцены за ней. Декорации на сцене изображали корму плывущего корабля и были такого размера, что верхний край палубы возвышался над исполнителями. Все было оформлено в холодных тонах — голубом, сером, грязно-белом, ибо корабль держал путь через суровый океан. Музыка была столь же мрачная, но вполне прокатила бы при наличии ритм-секции или, на худой конец, девушки в мини-юбке на подтанцовке. Мужчины в военной форме и в треуголках пели, обращаясь друг к другу, а светловолосый молодой человек в белой рубашке смотрел на них глазами затравленного оленя. Я почему-то сразу заподозрил, что блондина и, соответственно, публику хеппи-энд отнюдь не ждет. Потом понял, что тенор поет партию капитана, а бас, исполняющий роль главного злодея, фальшивит. Сначала я решил, будто так надо по сюжету, но потом по недовольному шепоту зрителей понял, что вовсе нет. Бас попытался было исправиться, но оказалось, что не помнит текст либретто. Тенор принялся импровизировать, но внезапно сфальшивил сам и с выражением полнейшего отчаяния на лице обернулся к кулисам. Шепот зрителей перешел в ропот, который уже начинал перекрывать музыку. Музыканты только теперь поняли, что что-то не так, и прекратили играть.
Я направился вниз, через проход, к оркестровой яме, хотя представления не имел, как стану забираться на сцену. Несколько зрителей поднялись с мест и, вывернув шеи, пытались разглядеть, что происходит. Я подошел к самой оркестровой яме и глянул вниз — музыканты застыли на своих местах. Скрипач-солист стоял совсем рядом, я мог коснуться его, если бы протянул руку. Его трясло, и глаза как будто остекленели. Дирижер постучал палочкой по пюпитру, и музыканты заиграли снова. Мелодию я узнал сразу, с первой же ноты — это была первая песня, которую поет Панч в оригинальной постановке Пиччини. Старая французская песня «Мальбрук в поход собрался», в английском варианте — «Какой отличный малый».
Тенор-капитан запел первым:
Наш Панч был отличный малый,Носил костюм желто-алый.
Бас и баритон вступили почти сразу. А за ними и вся труппа принялась петь, так слаженно, словно у всех перед глазами была распечатка текста.
С друзьями выпьет, бывало —Такой уж он молодец.
Актеры принялись притопывать в такт. Зрители, казалось, приросли к креслам и, не отрываясь, смотрели на сцену. Я не мог понять, почему: то ли они в шоке, то ли это зрелище их загипнотизировало — или же просто до такой степени возмутило. А потом первые ряды захлопали в ладоши и затопали в такт музыке. Я и сам начал ощущать необъяснимое стремление хлопать и притопывать, почувствовал вдруг запах свежего пива и пирогов со свининой, желание позабыть обо всем на свете и пуститься в пляс.
С девицами хват был, ей-богу,И жил на широкую ногу.
Один за одним следующие ряды тоже принимались хлопать и топать, шумовая волна покатилась от партера выше в зал. Акустика в нем была отличная — топот казался едва ли не громче, чем на стадионе в Хайбери,[47] и, как и там, толпа стремительно подхватывала его. Мне и самому пришлось сжать колени, чтобы подметки прекратили отбивать такт.
Жил-жил — и отдал душу Богу,И тут нашей пьесе конец.
Лесли нагло и бесцеремонно влезла на сцену. Поднялась по ступенькам к огромной корме судна и развернулась лицом к зрителям. Я заметил в ее левой руке трость с серебряным навершием, которую моментально узнал: этот гад стащил ее у Найтингейла.
Луч прожектора вынырнул из темноты, и ее светлые волосы засияли в нем. Умолкли музыка и пение, постепенно утих топот.
— Леди и джентльмены, — провозгласила Лесли, — а также мальчики и девочки. Сегодня вы увидите самую трагичную из комедий и комичную из трагедий: историю мистера Панча. Я расскажу ее в честь великого артиста и импресарио, мистера Генри Пайка!
Она явно ждала аплодисментов и, когда их не последовало, пробормотала что-то себе под нос и коротко, резко взмахнула тростью. Зал позади меня взорвался аплодисментами.
Лесли грациозно поклонилась.
— Как хорошо снова оказаться здесь, — проговорила она. — А театр-то со старых времен изрядно вырос. Есть тут кто из девяностых годов восемнадцатого века?
С галерки долетело одинокое «есть» — в подтверждение того, что в любой толпе хоть один да найдется.
— Не скажу, что не верю вам, сэр, но все же вы гнусно лжете, — сказала Лесли. — Этот паршивый актеришка вот-вот появится. — Она привстала на цыпочки, вглядываясь в ряды партера, словно искала кого-то. — Я знаю, что ты здесь, черномазая ирландская собака! — Потом Лесли покачала головой. — А неплохо у вас здесь, в двадцать первом веке, — вдруг проговорила она. — Столько удобств: водопровод и канализация, самодвижущиеся экипажи. Определенно все условия для достойной жизни.
Каким образом можно забраться из партера на сцену, я не представлял. Оркестровая яма была метра два глубиной, а бортик сцены сильно превышал человеческий рост.
— Сегодня, дамы и господа, а также мальчики и девочки, я для вашего удовольствия представлю свою версию одной душещипательной сцены из истории мистера Панча, — провозгласила Лесли. — Конечно же, это его пленение и — увы! — последующая казнь.
— Нет! — завопил я. Пьесу я помнил и знал, что будет в конце.
Лесли поглядела прямо на меня и улыбнулась.
— Разумеется, да, — возразила она, — таков сюжет.
Послышался треск ломающихся костей, и лицо Лесли «потекло», меняя черты. Нос стал огромным, крючковатым, голос истончился, превратившись в пронзительный, режущий визг.
— Вот как надо! — выкрикнула она.
Поздно. Но я все равно бросился в оркестровую яму. Королевский оперный театр — заведение достаточно солидное и не разменивается на мелочи типа квартета с драм-машиной. Нет, здесь вы увидите полный оркестр, не менее семидесяти музыкантов. И оркестровую яму, размеры которой вполне соответствуют этому количеству. Я приземлился посреди духового сектора, который отнюдь не поддался чарам Генри Пайка настолько, чтобы не возмутиться моей бесцеремонности.
Я прорвался к сцене, растолкав с дороги скрипачей, — но совершенно напрасно. Даже подпрыгнув, я не сумел бы ухватиться руками за бортик. Один из скрипачей спросил, какого хрена я вытворяю, и при поддержке контрабасиста пообещал разбить мне голову. У них обоих был одинаковый взгляд — шальной взгляд поддатого пятничного гуляки. В моем сознании этот взгляд уже начал ассоциироваться с Генри Пайком. Схватив пюпитр, я приготовился защищаться, и в этот момент оркестр снова заиграл. Жаждущие крови музыканты тут же забыли обо мне, схватили инструменты, вернулись на свои места и принялись играть с видом величественным и благородным, что было довольно странно, если учесть их нервную вспышку три минуты назад. Я слышал, как существо с телом Лесли верещит своим жутким пронзительным голосом:
Наш Панч разлучился с любимойИ грустную песню поет.
Что делает Лесли, я не видел, но, судя по тексту песни, она играла сцену, где Панч из окна своей темницы смотрит, как воздвигают эшафот. По обе стороны от оркестровой ямы имелись двери, и через какую-нибудь из них наверняка можно было попасть за кулисы. Я вновь принялся расталкивать музыкантов, пробираясь к ближайшей двери. Путь мой отмечали треньканье, звяканье, грохот и возмущенные выкрики. Выбранная мною дверь вела в узкий коридор, от которого вправо и влево ответвлялось еще несколько таких же. Дверь находилась слева от сцены, стало быть, решил я, еще один левый поворот приведет меня за кулисы. И правильно решил — только в Королевской Опере вместо закулисья было помещение величиной с ангар, с низким потолком и площадью в три раза больше самой сцены. Туда бы и аэростат легко поместился. Костюмеры, осветители и прочие вечно незримые для публики служащие театра столпились у самого выхода на сцену и застыли неподвижно под действием тех же странных чар, которыми Генри Пайк подчинил себе зрителей в зале. Я постепенно удалялся от источника этих чар, что давало мне шанс прийти в себя и поразмыслить, пока рассудок ясен. Лесли подверглась воздействию; теперь, если бы я ткнул в нее шприцем с транквилизатором, ее лицо распалось бы на части. Если я сейчас ворвусь на сцену, толку тоже будет мало — насколько я понял, это как раз было частью сценария Генри Пайка. Я принялся аккуратно протискиваться между работниками театра, стараясь пробраться к сцене как можно ближе, но так, чтобы оттуда меня не было видно.
