Владимир Аренев - В ожидании К.
— Вам куда, гражданин? — спросила Сова в стеклянной будочке. Отложила вязание и мигнула желтыми очами.
— В редакцию. Вот, выпишите пропуск.
На протянутый паспорт она даже не взглянула:
— Что значит «в редакцию»? У нас тут на каждом этаже, знаете, нараган ардал. Чалисса.
— Что, простите?
— Чалисса. Куг алон хотя бы.
Он почувствовал, как холодеет кожа между лопатками — там, где шрамы от когтей. Не выдержал, оглянулся: обычные стеклянные двери, по ту сторону — скверик, лавочки, на ближайшей несколько мужчин: курят, смеются, один поглядывает на часы. Нет, уже швырнул сигарету в урну и побежал к сигналящей машине с логотипом на дверце.
— Гражданин, так что?
— Мне в «Вечорку», — сказал он торопливо. — Я ведь бывал у вас здесь, вы должны помнить.
Сова пожала плечами и взяла паспорт. Писала, оттопырив маховые перья и поклацывая от усердия клювом, один глаз не сводила со старика.
— Все, идите. Куда хоть — знаете? Гражданин? Чуфлонг?
Он покивал и, не оглядываясь, зашагал к лифту. Уже оттуда украдкой, на миг единый, обернулся. Сова горбилась над вязанием, со спины казалась похожей на обычную старушку-вахтершу.
Это почему-то поразило его сильнее прочего.
На пятом он миновал длинный коридор: справа двери, слева фото в рамках, бликующие в свете люминесцентных ламп. Он нарочно даже попытался разглядеть хотя бы одно, вставал так и сяк, но видны были только отдельные фрагменты: то чья-то рука, то хохолок, то неожиданно крупный, влажный глаз.
— Эй, а вы, простите, к кому? — Из ближайших дверей, высунувшись, на него уставилась кудрявая девица. — А, вы, наверное, к Чарыгину, художник, да? — Обернулась: — Галь, Чарыгин у себя? Куда это еще уехал, к нему ж художник вот… Седлову? Так и сказал? Пф! Ты в это веришь? Наивная!..
— Простите…
— Да-да, — покивала девица, — вам к Седловой, в четвертую.
Старик не двинулся с места. Выпятив подбородок, отчеканил:
— Редактор у себя? В которой?
— В седьмой вообще-то, но…
Он уже шагал, громыхал каблуками, даже дорожка не могла пригасить этот грохот.
Привычным движением распахнул дверь, проронил встрепенувшейся секретарочке:
— У себя?
— Он не прини…
— Меня — примет.
И сразу, трижды ударив костяшкой по табличке, вошел.
— Здравствуйте!
— …я тебе говорю: на первую полосу мы это не поставим! Какая на хрен!.. Кто это купит?! — Поджарый лысеющий человек прикрыл трубку рукой и молча поглядел на секретарочку. Та выдвинулась откуда-то справа, из-за старика, и открыла было ротик… — Кофе мне! Вы по какому, уважаемый?..
— Я к вам, — сказал старик. — Мне чаю. — Он пересек кабинет и сел перед лысеющим. — Я — Васильчиков, если вы вдруг, Петр Палыч, запамятовали.
— В общем, — процедил в трубку Петр Палыч, — нет. Извини, Никита, при всем моем. С этой еще историей про… А ты как думал?! Знаю, конечно. Поэтому на шестнадцатую — и точка. При всем моем. Да, как обычно. Все, дорогой, нет времени.
— Я по делу, — сказал старик. — Это серьезно.
— Не сомневаюсь. Вы, простите, прослушал, — кто, собственно?
Старик аккуратно, как козырь на последнем круге, выложил перед ним раскрытый паспорт.
— «Васильчиков Иван Корнеевич», — прочитал редактор. — Очень приятно. — Он посмотрел на часы, поджал губы. — Чем могу быть полезен?
Старик поймал его взгляд и какое-то время просто смотрел и молчал. Глаза у редактора были внимательно-стеклянные.
В кабинет прокралась секретарочка, звякнув, поставила между ними подносик.
— Я по поводу фильма, — сказал старик. — Вы, Петр Палыч, его видели? Это ложь, и ложь в квадрате. Я решительно…
— И я, — согласился, вставая, редактор, — и я, тоже решительно. Опаздываю. — Он нажал пальцем на ухо бронзового медвежонка, из спины которого, как копья, торчали две перьевых ручки. — У меня тут человек… Отведете к Чарыгину, я — на вокзал. Пусть — интервью и даст аналитику: на первую и продолжение на шестнадцатой. И мне перезвонит.
Он вышел, на ходу доставая мобильный.
— Никита?.. — донеслось из приемной. — Вот, дорогой, что я тебе галларук индо ралом….
Старик задумчиво подержал на весу чашку, подул и отхлебнул; чай был с медом, пах травами, летом, детством.
Листья громадной африканской пальмы вдруг качнулись на сквозняке.
— Здравствуйте, — сказала пухленькая Свинка. — Это вы к Чарыгину? Нет его, пойдемте со мной. — По дороге она все шмыгала носом и покашливала. — Кондиционеры, — зачем-то объяснила старику, — это из-за них.
В большой комнате, разгороженной столами и кадками, кондиционер был всего один, как раз над столом Свинки. Стоявшая рядом пальма — копия той, редакторской, — трясла листьями, словно в припадке падучей.
— Садитесь. — Свинка пробралась за стол, шмыгнула-хрюкнула, вздохнула: — Рассказывайте, я слушаю.
Старик заговорил — и она, не меняясь в лице, застучала: туки-туки-туки-тук! туки-туки-туки-тук! В какой-то момент ему захотелось даже перегнуться через стол, чтобы понять, пишет она или просто тарабанит по клавишам.
Рядом, у старика за спиной, о чем-то спорили, иногда посмеиваясь. В конце концов он развернулся:
— Молодые люди, вы не могли бы чуть потише!..
На него посмотрели недоуменно, кивнули. Их было трое, на столе разложили какие-то карточки, тыкали пальцами.
— Нет, — повторила одна, — этого не может быть… это бред, конечно. Чтобы сразу по всей стране: вставали, выходили и пропадали. И байки эти про новые звезды — ну откуда они возьмутся, новые-то? Ну ты что, на календарь посмотри-то, не в эпоху легенд живем, да? Говорю тебе, очередная дробинщековская фишка.
— Так он же сам в панике, бюджет не отбили…
— Вот и дергается, креативит. В первый, что ли, раз?..
Ее поддержали, с облегчением и радостью: конечно, мол, что же, мол, еще!..
Свинка кашлянула — на сей раз с намеком.
— Вы остановились на том, что эта лента оскорбляет…
Он закончил свою мысль — уже без прежнего пыла. Увидел себя как будто стороны, как будто чужими рептильими глазами посмотрел: явился старикан качать права, восстанавливать справедливость. А кому она нужна? Вот им — точно нет.
Скомкал финал загодя продуманной речи, просто оборвал на полуслове.
— Я могу идти?
— Подождите минутку. Мариш, передай распечатки!..
Та, за соседним столом, оторвалась от фото, взяла из принтера только что выпавшие листы и протянула старику.
— Распишитесь там, — сказала Свинка, — на каждом. Что с ваших слов записано верно. А то, знаете, некоторые потом претензии… нам теперь велят всегда визировать.
Он расписался, не читая.
— «Васильчиков»? — переспросила Свинка. — А вы, простите, случайно не родственник?..
— Похож?
Она засмеялась:
— Ни капельки! Но знаете, иногда же бывает: родственники, а друг на друга вот совсем… А вы его сын, да? Или внук? Знаете, когда нам в школе о нем рассказывали, я всегда себе представляла не то, как он со зверьми сражался, даже не войну, а как он огонь в осажденный город нес. И вот сколько мимо Марсова ни хожу — всегда мурашки по спине. Не могу понять: как это вообще… жутко, наверное, было. Что вы так смотрите?
— Ничего. Простите, показалось.
Выходя, он еще раз оглянулся. Нет, все-таки не пышненькая девушка, все-таки Свинка.
Показалось.
* * *Ряды надгробий тянулись вдаль — ровные, по-солдатски стройные. Над каждым раскинуло металлические ветви стилизованное изображение чудо-древа.
— Это же так просто, — сказал Крокодил. Они шли к выходу: старик впереди, Крокодил — чуть позади, почему-то все время держась за пределами видимости. — Просто как дважды два… Курить будете, Иван Корнеевич?
Старик мотнул головой.
— Как вам угодно. — Он клацнул портсигаром, затянулся. — Иван Корнеевич, в конечном счете я — все, что у вас есть. Не «осталось» — именно «есть», и было всегда. Не злитесь на них — они не виноваты. Они ценят то, что вы для них сделали, но ценят по-своему. Ваши победы — настоящие победы, ваши подвиги — настоящие подвиги. Только вам они не принадлежат и никогда не принадлежали. Наконец-то вы начинаете это понимать.
— Что там в Африке? — резко спросил старик. Проходивший мимо седоватый мужчина с букетом гвоздик покосился на него и ускорил шаг. — Как жена, как дети?
— Не надо, — сказал Крокодил. — Лучше сразу. Будет больнее, конечно, по-другому и не может… Но лучше сразу. Видите, я и сам уже ухожу от темы; ваше влияние!.. А ведь это так просто. Всего лишь признать. Она улетела нынче утром?
— Я проводил ее до аэропорта, — скупо кивнул старик. — Как будто это могло ее остановить…
— Конечно, не могло. Но конечно, вы должны были попытаться. Только перестаньте себя обманывать: вы никогда ее не любили. Вы же бесстрашный, последнее, что вас испугало, — тот дурацкий умывальник в детстве, — с него-то все и началось. Хрупкая штука — человеческий организм: убегая, упал, ушибся головой… казалось бы… а чем все обернулось. Хуже мины замедленного действия. — Крокодил затянулся, со змеиным шипением выдохнул. — И вот вы стали бесстрашным героем, взрастили в себе это бесстрашие — ну так признайте, что Елена Сергеевна, Лялечка, нужна была вам как символ. Как знак тех времен, когда вы были совсем другим.
