Очевидное-Невероятное (СИ) - Главатских Сергей

— Матфей, — прохрипел Прохор старец. — Нехристь ты, Андрейка, тупишь на ровном месте! Как был чернец, так им и остался, падлой буду!

В детстве родители водили меня в церковь. Зачем? Была бы возможность вернуться, спросил бы — зачем? За хлебом! Раньше в бывшем монастыре размещалась пекарня, которую во времена Святой Реституции выгнали вон, дабы вновь учредить на святом месте Божью Обитель. На обезглавленные колокольни водрузили маковки небесного цвета (золото по старинной русской традиции осело в карманах подрядчиков), а на входе по-над папертью повесили обращение к голодающим «Ни хлебом единым!» Я хорошо запомнил своё первое ощущение от встречи с горним миром: запомнил и этот запах ладана, и эти мрачные лики, требовательно взирающие на меня с иконостаса, типа, а ты записался в богомольцы? Ещё запомнил старушек в плюшевых полушубках, тревожно дремлющих на длинной «скамье подсудимых» пред ликом Высшего Судии. Но особенно отчётливо врезался в моё сознание батюшка с кадилом и остатками квашеной капусты в бороде. Он подошёл ко мне, дабы возложить на неразумное чело отрока свою карающую длань. Почему-то именно — карающую, я тогда это хорошо почувствовал! Никаких иных божественных импульсов от него не исходило! Но даже не чувство страха поразило меня более всего, а именно ощущение стыда и неловкости, выражавшееся в одном простом вопросе; «А при чём тут квашеная капуста?»

Развивая эту мысль, скажу — всё мне в тот момент казалось каким-то нарочито рукотворным, созданным с одною только целью — повергнуть человека в состояние шока, типа того, какой испытывает овца в момент заклания! Мне было очень плохо тогда, я был слишком мал, чтобы назвать имя существа, вознёсшего над моей головой убойные орудия в виде креста и кадила и от того, что я не мог дать всему этому правильное и справедливое толкование, мне было ещё хуже! Никогда больше в своей жизни я не ходил в церковь, понимая, что, если я туда попаду ещё хоть раз, то просто подожгу алтарь!

Вообще-то я был уверен, что тот давний визит к Богу и Квашеной Капусте со временемутратил свою актуальность, но я ошибался. Здесь, в вонючей келье иконописца я вновь почувствовал себя тем маленьким растерянным мальчиком, силою приведённым в дом, где его никто не ждёт!

Иконописец, напоив брата, вернулся на своё место, снял верхнюю заготовку и установил её на наклонную поверхность мольберта с тем, чтобы произвести первые мазки.

— Прошу прощения, — сказал Андрей, насухо протирая ветошью язычок кисти. — Князь велик и грозен, ежели что, может и на кол поднять!

— Икону? — робко поинтересовался я.

— Иконописца! — уточнил монах.

Рога и хвост вернулись — проклятый Левша! Надо ж было, раскрутить его на откровенность! Тогда я подумал, что защитить безупречную репутацию Андрея может только отец Никон со своим прокси-Господом, на фоне которого любое дьявольское отродье выглядит не страшнее, чем ясельный хулиган, опрокинувший на соседа горшок с калом.

Пока мастер творил, я тихо сидел рядом. Он меня не прогонял, а мне было интересно — когда ещё Бог даст возможность причаститься великому таинству искусства?

Я дождался, пока, в прошлом ходячий, а теперь, лежачий иконостас Прохор снова подаст признаки жизни — уж тогда то мой вопрос не покоробит ничьего слуха, ибо хуже, чем этот кашель, может быть только звук аварийной сирены!

— Можно вас спросить, Андрей Иваныч, а что вы думаете по поводу отца Никона?

На этот раз старец кашлял как-то уж слишком долго! Да ещё и с мокротой!

— А ну тебя на хер, отец Прохор, — повысил голос иконописец. — Бес тебя одолел что ли? Хрюкаешь так — ажно кисть из руц валится!

Как бы там ни было, пришлось переждать, и уж только, когда страдалец стих, Андрей вернулся к моему вопросу.

— Был в Успенском Централе архимандрит такой, Аввакум. Может, слыхали?

— Кто ж не слыхал?

— Крутого замесу был человек, не ровня нынешним! — Андрей поменял доски и начал снова. — Во всём стремился к краткости, полагая, что у истинного таланта других сестёр нет. Теперь то вся тамошняя братва на обете молчание, а тогда ещё что-то вякали — правда в ужасно сокращённом виде. Любую молитву в пять слов укладывали! Самого же настоятеля сократили до «Кума», без всяких там «Авва».

— А что это за слова, — спросил я осторожностью, с какою переговариваются между собою хирурги во время сложной операции. — Можете их произнести?

— Не могу, — честно признался Андрей. — Видит Бог — не могу! Язык не поворачивается! У первопечатника Ивашки пиит один есть — Иван Семёныч Барков, вот бы вам кого послушать! В общем, слова эти особого куражу требуют, или, как это называют книжники, религиозного экстазу! А тут, какой экстаз? Сплин и подёнщина, прости Господи! — Кажется, на сей раз мазки ложились точно по задумке, отчего монах заметно повеселел. — А при чём тут отец Кум, спросите? Да при том, что его пример — ярчайший образец подлинного служения Богу! Никон же ваш, уже при первой авторизации, рассыпается на пиксели! Так что, как вы сами понимаете, никаких дел у меня с ним нет и быть не может!

— Он меня на исповедь звал. Каково ваше мнение — идти мне или нет?

Андрей не ответил, слишком увлечён был работой. Впрочем, ответ его и так был бы понятен.

Вместо того, чтобы отрывать иконописца от божественного промысла всяческимимирскими мелочами, я решил немного понаблюдать за его действиями, напоминающими штатные манипуляции циркового фокусника. Будет потом, чем оперировать в разговоре с прокси-патриархом!

По мере того, как художник добавлял в рисунок новых красок, изображение менялось прямо на моих глазах. Обретало дух и плоть.

Сначала это было нечто неопределённое и бесформенное. Казалось, автор и сам толком не знал, чего именно он хочет. В какой-то момент мне почудилось, что это птица, по крайней мере, крылья угадывались весьма ясно. Не знаю, что именно подвигло меня на такую отчаянную дерзость, но я, втянувшись в процесс, отчасти почувствовал себя соавтором и принялся нагло комментировать происходящее.

— Похоже на большую птицу… Или волны…

— Верно, — согласился Андрей, — скорее, волны… Ничего ещё нет в мире, только огромный всепоглощающий океан! — Фон был, более или менее понятен — золотисто-жёлтое, светло- голубое, розовое… — Подберём вот эти линии, добавим немного экспрессии… — Он придал движениям кисти дополнительную лёгкость, теперь она касалась поверхности доски самым краешком, отчего рисунок становился более отчётливым.

— Океан небытия… — я всё о своём

— Небытия, — и тут согласился художник. — Хорошо, можно и так! И вот зырьте — из этого говна…

— Рождается… — подхватил я.

— Рождается… — в том же духе продолжил Андрей.

— Вселенская Душа! — сказали мы в один голос и ударили друг друга по рукам!

Я увидел, как всё более отчётливо вырисовываются сначала глаза, потом нос, волосы, характер… Крылья-волны — это уже просто руки, тянущиеся вверх, воздетые к солнцу! Я подумал сначала, это ангел. Потом вижу — немного синевы в районе обоих глаз и понимаю, что это синяки. Автор подтверждает. Квадратная челюсть вполне гармонирует с тем, что уже сложилось в окончательный рисунок и больше не поменяется! Чередующиеся полосы… Чёрная — белая, чёрная — белая…

— Тельняшка! Непрекращающаяся борьба света и тьмы! Добра и Зла! Бога и Диавола!

— И вот вам на груди… — В этом месте Андрей использовал сначала любимый розовый, потом, подумав, сгустил краски и добавил в рану насыщенного красного. — Били заточкой! Вот сюда! — Этого ему показалось мало и он ударил красным ещё раз — уже в правое плечо. — И сюда! — В левое. — Сюда тоже! Волцы позорные, били наверняка! Раз пять били! Поэтому и назвали — раз-пятье!

Так, мало-помалу сложился окончательный образ. Там ещё добавилась телогрейка, шапка-ушанка с завязанными наверху, ушами и золотая фикса. Получилось хоть и страшновато, зато вполне узнаваемо!

— Ну вот, — довольно сказал Андрей, — Осталось покрыть…

— Матом, — снова не удержался я.