Максим Далин - Лунный бархат
– Четыреста! Ноги мне будет целовать!
– Вряд ли, Магда. Но можешь попробовать. Кто больше – ведь редкий случай, правда!
– Четыреста пятьдесят! Будет моим вечным пажом.
– Бедная фантазия, Тамара. Я ж говорю – непрошибаемая сволочь, волк, который в лес смотрит. У Вечных, что, финансы поют романсы? Подать на бедность?
– Буду волка укрощать! Пятьсот – увидишь, Эндичка, шелковым станет!
Невозможно. Надо было его все-таки пристрелить тогда.
– Тысяча, – негромко сказал неожиданно низкий холодный голос.
Лешка обернулся. Падший ангел, высоченный, с жестким, белым, очень красивым и еще более жутким лицом, с черными бездонными провалами огромных глаз, длинными темными волосами, стянутыми в «хвост», в черных джинсах и черном свитере, без намека на украшения, стоял чуть поодаль от разрезвившейся компании, сунув в карманы кончики пальцев. Вся его фигура выражала надменное, ледяное презрение. Энди стушевался, положил телефон на стол.
– Вам-то зачем, monsieur Жоффруа? – спросил он смущенно.
– Тебе мало, Андрей? Сколько ты хочешь?
– Нет, что вы…
Девушки, которые только что хохотали и перекидывались шуточками, притихли, как нашалившие дети, которым сделал замечание взрослый. Хозяйка браслета выдернула руку из-под Лешкиного воротника. Жоффруа подошел к столу, бросил на него пачку купюр и забрал «трубу». Потом развернулся и быстро вышел из зала.
– Вот так так, – пробормотал Энди, растерянно глядя то на веер долларов, то на Лешку. – Доигрались…
– Кто это? – спросил Лешка, с сожалением глядя на владелицу браслета, с копной темно-рыжих волос, в вишневых шелках. Жоффруа его обломал.
– Вечный Князь. Черт его знает. Одиночка. Старый бес, вот кто. Ты что, сам не видишь. Пришел и все испортил… Хотя…
– Ничего, – сказал Лешка с внезапным ожесточением. – Девушки вроде Эммы этот скот все равно не достоин. Так даже лучше.
Эмма улыбнулась, приоткрыв кошачьи клычки, и нежно сказала:
– Как вы мило решили, Алексей. Выпить хотите? Кагора…
Когда я ушел от следователя, стоял мутный день грязно-серого цвета.
Меня спрашивали о том, чего я не видел. Я врал. Я сообщил бесценные сведения о том, что по причине непонятного нездоровья отключился примерно минуты за две до того, как заварилась вся эта каша, а очнулся уже по приезде «скорой помощи». Мое вранье подтверждала врачебная бумажка о странном обмороке, сопровождавшемся резким падением гемоглобина и вообще анемией, выраженной в крайней степени.
Следователь позволил себе усмехнуться. Тридцатидвухлетний мужик с тренированным телом спецназовца, прошедший полдесятка «горячих точек», гукается в обморок от малокровия, как бледненькая фифочка. И не слышит стрельбы и предсмертных воплей, хотя стреляют и вопят за стеной, в двух шагах. Смешно, действительно.
Я сконфуженно ухмылялся и бормотал нечто маловразумительное о стрессах в современной действительности. У меня не было ни грамма гордости и самолюбия. Я превратился в гуттаперчевого мальчика, от меня все отскакивало с присвистом, я позволял ментам сколько угодно развлекаться за мой счет – лишь бы скорее отстали. Меня тошнило.
Не от дамской болезни анемии. От страха.
Когда я вышел из здания РУВД и вдохнул мокрый воздух, пахнущий несвоевременной весной, собачьим дерьмом и бензином, на меня навалилось сознание дикой абсурдности происходящего. Абсурдности и дикарского или детского ужаса перед живыми мертвецами, тянущими костлявые руки из могил.
Невероятно хотелось, чтобы вчерашняя сумасшедшая сцена в Вадиковой кухне мне приснилась. Чтобы все было логично и правильно, чтобы все объяснялось с материалистических марксистских позиций, чтобы я заснул, когда придурки-бойцы смотрели по видику фильм ужасов, отчего один из них спятил и застрелил своего дружка и Вадика. Чтобы вранье оказалось святой правдой.
Черта с два.
Я вспоминал ледяные руки на своих плечах. Холодное дыхание, которое чувствовал шеей. Дыхание мертвеца. Дьявольщина. Когда я об этом думал, ноги примерзали к мокрому асфальту в гнойной коросте обтаявшей наледи.
Я пришел домой пешком. Все вокруг было серым, как с глубокого похмелья. День был, как смертельно больной, тусклый, маетный – я чувствовал, как он медленно агонизирует, вырождаясь в сумерки. Небо висело над самой головой, потолком в дешевой квартирке, серое, рыхлое, с мокрой облупившейся штукатуркой. И страх торчал где-то в темных углах сознания, и мешал думать, и душил, и не давал вздохнуть.
Я влетел в подъезд и взбежал по лестнице, будто за мной кто-то гнался, и с дико колотящимся сердцем запер двери. Запинал страх в глубину мозга, где он пока и притаился. Не раздеваясь, сел перед зеркалом и стал думать, разглядывая свою физиономию. Свою бледную осунувшуюся физиономию с синяками под глазами. Это была физиономия растерянного мальчишки, который нашел в подвале человеческие кости, а не мужчины и не бойца. Какая дурь, мать моя женщина.
Прошедшей ночью я спал без снов. Эта ночь совершенно вылетела из памяти – некий провал в небытие, репетиция вечного сна. Зато утром проснулся от внутреннего толчка, будто кто в ухо дунул… холодным и неживым. И стало ужасно оттого, что в квартире никого нет, хотя я так радовался в свое время этому одиночеству.
Синяк на шее не потускнел и не сделался менее заметным. И слегка ныл, как ушиб. И я вдруг всерьез задумался, чем мне это грозит.
Что ж это было, если не бред? Вампир? Хорошая у Лешки компания… где это некоторые умудряются знакомиться с вампирами? То-то его дернуло, когда я спросил про церковь. Сатанист несчастный. Неужели вправду можно пообещать душу – или что там – неким сомнительным силам, чтобы они помогли отомстить за возлюбленную? Ох, и чушь же, да еще и породистая… Розовая, сопливая, дамская чушь. Как в идиотском готическом романе. Смешно.
Но – допустим. Что случается с людьми, которых целуют вампиры? Или меня все-таки укусили? Неважно. Они умирают. Я еще живой. Хреново себя чувствую, но это – оттого, что перетрусил, предположим. Ладно. Другой вариант – они сами становятся вампирами. Я открыл рот перед зеркалом и убедился, что клыки у меня не отросли. Или они и не должны вот так сразу отрастать? Ну и когда? А зачем мертвецу мой телефон?
Позвонишь, когда захочешь. Любопытно, с чего это он взял, что я когда-нибудь захочу. Или это означает «позвонишь, когда сам станешь таким же». Ну, уж нет.
Что там помогает против вампиров? Чеснок. Первое, что на ум приходит. Чеснок против всех помогает, против меня, например. В жизни не подойду близко к пообедавшему чесноком человеку. И не притронусь к пище с этим запахом. Мощное средство. Должно сработать.
Осиновый кол. Вырубим. Надлежит запастись оружием. Кстати о Боге – кресты и церковь, вроде бы, тоже должны работать. Кажется, я крещеный. А у Вадика в кухне на стене висел календарь с какой-то иконой. Бред сивой кобылы.
Серебряные пули. Или они лучше от оборотней? Вроде, от всех. Ладно, разберемся.
Я взял серебряную вилку. Подержал. Ровно ничего не почувствовал. Сунул в сумку несколько вилок и столовый нож, годящийся для намазывания масла на хлеб, а не для боевых действий. Сунул в карман бумажник. Запер квартиру.
Зашел в магазин около дома и купил хлеба и колбасы. И еще купил у бабки возле магазина несколько головок чеснока и содрогнулся от одного их вида. Интересно, чеснок употребляют внутрь или снаружи? Так и так – гадость.
Быстрее было бы доехать на машине, но моим планам соответствовало метро. Я спустился вниз, и меня затошнило снова. Тут все было серое, пыльное, тусклое, мертвое, еще хуже, чем на улице. Отчетливо померещился запах погреба… или разрытой могилы.
Я тормознул у лотка, на котором лежали свечки, серебряные колечки с крестиками и маленькие иконы. Тетка что-то залепетала, я не слушал. Я рассматривал лики. Лики были равнодушные, слащавые или откровенно злобные. В этот момент очень хотелось воспринимать их как-нибудь иначе, я нагнулся, попытался проникнуться и принять – но Спаситель выглядел, как угрюмый надсмотрщик. Просто хмурое и непривычно нарисованное лицо аскетичного и агрессивного старика, хотя он должен бы быть моим ровесником… Все эти взгляды – с икон и с человеческих лиц – вызвали во мне приступ тихого бешенства. Я купил книжку с толкованием Евангелия и ушел.
В поезде попытался читать. Тошнота усилилась. Ужасно хотелось какой-нибудь доброй светлой истины, на которую я мог бы опереться и почувствовать себя под защитой. Черта с два. Мне объясняли, как надо на самом деле – и это все было злым, пошлым, очень простым враньем. Я швырнул книгу в сумку, поднял глаза – и увидел…
Напротив, закинув ногу на ногу, глядя на меня с улыбочкой шлюхи, сидела мертвая девушка. Я хорошо знал такую гримасу – так бляди смотрят на тех, кого бьют их дружки. Улыбочка удовольствия, получаемого от чужой боли и унижения – от боли и унижения мужчины, с которым они не спят.
