Макс Далин - Лунный бархат
Странно спалось этой ночью, странно. Снились сны, в которых худенький мальчик с глазами выжидающей рыси выходил из гаража в окровавленной куртке — и на секунду Лешку обдавало морозным воздухом снаружи. Будто он вернулся уже под утро и стоял над спящим Лешкой с непонятной полуулыбкой. Будто он пил из граненого стакана, принадлежащего Лешке, тягучую красную жидкость.
Лешка проснулся и понял, что в гараже горит свет. На обшарпанном столе рядом с бутылкой коньяка стояла початая бутылка кагора и стакан. Куртка с засохшими черными пятнами по-прежнему валялась на куче ветоши. Энди спал на втором диване. И что-то в его позе показалось Лешке ненормальным. Необычным — и нехорошим. Что именно — Лешка не понял.
Лешка встал, подошел поближе и посмотрел на него. Энди лежал, подсунув под голову ладошки, совершенно тихо, так что Лешка не расслышал дыхания.
Его лицо, белое, с чуть заметным зеленоватым оттенком, с глубокими тенями и скульптурной точностью черт было так отрешенно, восхитительно, чудовищно спокойно, что по Лешкиной спине пробежала ледяная струйка.
Лешка протянул руку и дотронулся до белой щеки. Холод пронзил его насквозь, от кончиков пальцев до костей, холод и ужас — щека Энди была холодна и тверда, как полированный мрамор. И ресницы не дрогнули, и вообще не было ни малейшего живого движения. Лешка, цепенея, провел пальцами от щеки к шее и еще до того, как дотянулся до места, где у живых людей под кожей движется кровь, понял — пытаться нащупать пульс статуи бесполезно.
Его маленький товарищ скоропостижно и непонятно умер этой ночью, когда Лешка спал. Умер — и его труп застыл и окоченел. И от трупа веяло холодом и пахло морозом. И к запаху злой зимы примешивался тот самый тонкий, нежный, церковный аромат. Ладан. Весь гараж благоухал ладаном. Лешка встал на ноги. Огляделся, потерянно, бесцельно, в каком-то нелепом ступоре. Твою мать, как же так? Господи, как же… почему… Что же делать-то теперь? Бл… жизнь сволочная.
В фокус попалась бутылка сладкого пойла. Пил эту дрянь, которую неизвестно где взял? Отравился? Твою мать, беда-то какая. Может, еще… Да нет, явно все уже. Конец. Что ж теперь делать-то с ним?
Лешка сам хлебнул коньяка, сел, закрыл лицо руками. Славный какой пацан был. Веселый. Черт, что ж мне… Геворкян этот, будь он неладен. Вадик.
Что ж теперь, увести его? Бросить где-нибудь, в лесу, что ли, или на улице, на скамейке — как дохлую собачонку. Нет, лучше в городе — найдут, опознают, родным сообщат, похоронят по-человечески. Да твою мать, что ж это делается — сначала Марго, потом… Ничего не сделаешь. Ему уже все равно.
Лешка глубоко вздохнул, встал, подошел. Черт, лежит, как кукла, как спит, Эндюшка, Эндюшка… Ну прости, малыш.
Лешка нагнулся, обнял труп за талию и попытался приподнять. И в тот миг, когда неожиданно невесомое, холодное, как лед, тело легко подалось, Энди вдруг вздохнул и открыл глаза.
Лешка разжал руки и сел на пол.
— Бздец…
Энди сладко зевнул и потянулся.
— Ты зачем меня разбудил, а? — потянул лукаво, кокетливо, с хитрющей улыбкой.
— Твою мать, Энди, да я думал, ты уже давно мертвый! Ты знаешь, что ты не дышал, чудило!? И холоднющий был, как… Как замерзшая лягушка!
— А зачем ты меня трогал? Терпеть не могу. Не хватай меня больше, ладно?
— Ах, не хватайте его! Схватишь тут. Да я тебя уже хоронить собрался!
— Не надо, Леш. Из гроба выбираться тяжело. И вообще — ладно тебе, брось. Лучше плесни мне вина капельку. Спасибо. Все нормально. Я всегда так сплю. Для таких, как я — совершенно нормально.
— Для каких это «таких», а? Которые из гробов выбираются?!
— А вот смотри.
Энди протянул руку с пустым стаканом над столом — и Лешка послушно посмотрел на стакан. Стекло стакана розовело от остатков вина.
— Ты не туда смотришь. Ты на стол посмотри. Лешка так же послушно перевел взгляд.
На столе, освещенном лампой, четко чернела тень от двух бутылок и маячило бледное серое пятно. После минуты тупого рассматриванья Лешка сообразил, что это тень стакана. Она перемещалась по плоскости, покрытой потрескавшейся полировкой, сама по себе, как живая черепашка. Зрелище это так заворожило Лешку, что он не догадался, чем оно такое неестественное.
— Ну и?
— Умник. Ты тень моей руки видишь?
— Нет. Так и запишем — фокусник. Как ты как это делаешь?
— Мы, Леш, вообще тени не отбрасываем. И в зеркале не отражаемся.
— Ну, скажи еще, что вампир.
— Вот именно, — сказал Энди обижено.
— Тогда я — русалка.
— Дурак ты, — сказал Энди еще более обиженно и отвернулся.
Лешка подался вперед и посмотрел на Энди так, будто видел его впервые.
— Я не понял: ты что, серьезно?
Энди кивнул. Лешка вскочил, порылся в тряпках, отыскал кусок зеркала, перед которым отмачивал синяки, поднес к лицу Энди, заглянул через его плечо. Увидел собственные дикие глаза, черно-красно-синее припухшее пятно на скуле, колючую щеку, потолок, стену… покрутил зеркало так и сяк. Энди отстранился, рассмеялся.
— Обалдеть…
— Ну, вампир, подумаешь.
— Не, я не понял, а что ты на меня не бросился? А на них только?
— Надо было брро-ситься! Вот так прямо брро-ситься — и сожррать!
Энди хохотал и болтал ногами. Он смеялся заразительно и весело, искренне, как-то совсем по-детски — Лешкин шок слегка попрошел, но все-таки тянуло заглянуть Энди в рот. Красивые были зубы — ровные и яркие, киношная улыбочка — но без тех клыков, с которыми каждый уважающий себя вампир появляется в кино.
— Так ты почему? Пожалел меня, что ли?
— Да их много было, а ты один. Ну считай, что по жалел. А так — разозлился просто. Подумал, сволочи, все на одного, с пистолетами — на безоружного.
— Благородно.
— Просто захотелось.
— Так ты их что, загрыз там?
— Да, загрыз. Зверь, зверь! Страшно — аж жуть! Да нет, конечно. Так. Поцеловал.
— Ничего себе — поцеловал!
— Да, — Энди снизил голос до вкрадчивого шепота, встал, прошелся крадущейся упругой походкой, — подошел вот так, сзади… — тонкая рука, холодная, как жидкий азот, холодная до ожога, скользнула за Лешкин воротник, Энди наклонился, промурлыкал в самое ухо, — а потом поцеловал в шейку, нежно-нежно…
И от этих тонких длинных ледяных пальцев, от холодного дыхания, пахнущего первым снегом, которое Лешка почувствовал кожей шеи, будто электрический ток пропустили по позвоночнику. Жаркая волна ударила в пах, хлынула к щекам — и медленно накатила сладкая тягучая истома. Лешка дернулся изо всех сил, стряхнул Эндину руку, посмотрел смущенно и сердито.
— Ты не делай так больше!
— Ага! — Энди снова звонко рассмеялся и с размаху плюхнулся на диван. — Это тебе за то, что ты меня разбудил! Мне тоже было плохо! Мы квиты, Леш!
Лешка передернулся и потер шею ладонью. Пальчики Энди как будто отпечатались на коже, их следы горели огнем, и это ощущение вовсе не было неприятным.
— Ни фига себе, как ты умеешь.
— Ну, это еще пустяки. Тех-то я не так.
— И ты точно поедешь со мной?
— Хочешь посмотреть еще разок, да? Поеду, конечно. Только найди, что мне надеть, а то куртка моя — сам видишь. Я посплю до заката, ладно, Леш? Темнеет нынче рано.
Да уж, точно. Темнеет нынче рано.
— Я почищу твою куртку, малыш, — сказал Лешка. — Будет как новая.
Я сидел на подоконнике в шикарной кухне Вадика и смотрел, как идет дождь.
Все так размокло и размякло. И стало таким мерзким. И так тянуло за душу. Шел шестой час, но было уже совсем темно и капли, как мошки, кружились вокруг фонарей. Ненавижу такую погоду — ничего хорошего не бывает в такие дни.
Вадик пил пиво и жрал креветки. Сопел, пыхтел, хлюпал. Жевал креветку и ругался с кем-то по мобильнику. Смахнул на пол рукавом от кутюр креветочные шкурки.
— Когда же Сабуров, едрит его, наконец разродится, мля!
Кто-то должен ему денег. Для Вадика все люди делятся на две категории — те, кто должен ему, и кого он презирает и пинает на все тяжкие, и те, кому должен он, и кого он ненавидит и боится. Мне должен он. Самое смешное, что Лешке тоже.
В квартире толклись двое бойцов. Смотрели видик в гостиной, курили и шлялись на кухню за пивом. И я все думал — зачем они тут торчат? Неужели Вадик считает их охраной или чем-то в этом роде?
Вадик хочет, чтобы окружающие считали его очень богатым человеком и бизнесменом. Но как бы он не пыжился, всем, даже искушенным потаскухам, ясно с первого взгляда, что он бандит со случайными бабками, которые тратит на поддержание лица. Лопни, как говорится, но держи фасон.
Но нежно любимых им малолеток женского пола ему удается обманывать. Поэтому они с ним спят в смутных надеждах на будущее. А его бойцы ведут ту же глупую игру в богатство и бизнес, только обманывают мещанок постарше. Где он собирает таких махровых, выразительных, живописных дураков и дур, остается для меня загадкой.
Наблюдать за всем этим интересно и весело, как за мартышками в клетке.
