Ангелотворец - Харкуэй Ник
– Дерево, – произносит хриплый девичий голос. – Мы как раз шли через Бракнеллский лес. – На пороге стоит Кларисса Фоксглоув в халате. – Я дождалась, пока остальные уйдут, – сообщает она Эди, – а потом мне чуть не оторвало голову мостом.
Абель Джасмин по-отечески улыбается.
– Ну все, ступайте – обе! В вашей жизни начинают происходить перемены, Эди. Обсудим это завтра. А сегодня примите от нас поздравления. Вы большая молодец. Кларисса поможет вам промыть рану.
Эди послушно идет за Клариссой Фоксглоув.
Подруга весьма безжалостно обрабатывает ей руку, и Эди несколько раз ойкает, пока та вымывает въевшуюся грязь. Затем отводит Эди в душевую и с деловым видом подает ей теплые полотенца, после чего наконец провожает в спальное купе.
– Ты с самого начала все знала?
– О да. Примерно раз в год кто-нибудь обязательно пытается повторить твой подвиг. Это у нас в крови. Влюбленные в отчизну и так далее. – Кларисса улыбается. – Ну, идем. Пора укладываться.
Она мягко подталкивает ее в спину. Эди явственно ощущает за спиной присутствие Клариссы. Оборачивается, улавливает в воздухе нотки мяты и табака и понимает, что так пахнет у Клариссы изо рта.
Эди Банистер, супершпионка, падает на спину. Из ее легких вырывается сиплый взвизг, будто кто-то уронил волынку. Перед глазами пляшут ослепительные желтые искры. О-ох. Ничего се…
Надо сделать вдох. Это непросто. Она чувствует под собой движение поезда, лязг колес отдается в груди. Зигадашанк тчакак. Показывает пальцем. Шаддадтакак.
Желтые звездочки. Как стразы или пайетки. Вот они меркнут… Рядом появляется госпожа Секуни и резко бьет ее пальцами в грудь. От удара Эди заходится в кашле – и вдруг снова может дышать. Глубоко и свободно.
– Это было не очень хорошо, – говорит госпожа Секуни. – Очень не очень.
– То есть, плохо, – сипит Эди, поскольку ее легкие уже функционируют, как положено.
– Нет, – отвечает госпожа Секуни. – Не плохо. Очень не очень.
Миниатюрная госпожа Секуни родом из Юго-Восточной Азии и ценит точность. Если английский язык не позволяет передать необходимые нюансы смысла, значит, язык следует модифицировать, приспособить под учебные нужды. Степень «нехорошести» может варьироваться от «немножко не очень хорошо», что лучше, чем «не очень хорошо», но все равно неприемлемо, до «очень не очень хорошо», «действительно очень не очень хорошо» и «очень очень не очень хорошо». Госпожа Секуни обладает богатым словарным запасом и более чем способна подобрать для своих оценок существующие в языке слова, однако каждый отдельный англофон склонен наделять их собственными оттенками смысла, и несколько месяцев назад госпоже Секуни надоело убеждать солдат, шпионов и полицейских в правильности своего видения. Теперь она говорит по-английски на особый лад и перво-наперво объясняет ученикам, как определять, насколько безнадежны их потуги согласно ее личной шкале безнадежности.
– Очень не очень хорошо, – скорбно произносит госпожа Секуни, и Эди становится совестно.
Господин Секуни, читающий в это время какую-то пыльную книжицу из высоченной стопки на столе, откашливается и бросает на супругу укоризненный взгляд.
– Но уже лучше, – смягчается та. – Лучше.
Тогда Эди, немного приободренная мыслью, что она не совсем безнадежна – вернее, безнадежна, тем не менее делает какие-никакие успехи, – вскакивает на ноги и принимает боевую стойку на татами. Это японское слово якобы означает «тренировочный мат», но в действительности значение немного иное, поэтому теперь они называют его новым секуни – английским словечком с нужным значением, которое, по счастью, звучит почти так, как если бы англичанин пытался произносить «татами» по-японски.
Эди узнает от госпожи Секуни много нового, осваивая под ее руководством боевое искусство будо. «Это не просто будзюцу! – настаивает госпожа Секуни. – Будо! Ты познаешь больше, чем мою кожу и плоть». От этих слов Эди краснеет с головы до ног и опускает глаза.
– Хадзимэ! – кричит госпожа Секуни.
Эди атакует – и вновь отправляется в полет, хотя на сей раз приземляется куда удачнее и моментально занимает боевую стойку.
Госпожа Секуни сдержанно кивает.
– Лучше? – с надеждой спрашивает Эди.
– Очень лучше.
– Все-таки не понимаю, – говорит Эди позднее, пока госпожа Секуни следит за тренировкой спецназовцев в спортивном зале «Лавлейс». – Разве Япония нам не враг?
Насколько она знает, со времен Тяньцзиня Япония и Великобритания не слишком-то жалуют друг друга.
– Нет, – отвечает господин Секуни. – Япония – никому не враг. Это остров из камня и почвы, омываемый морем и дождями. Сам по себе он не имеет ни политических, ни имперских интересов. Народ Японии – а в Японии живет очень много разных людей, – тоже вам не враг. Император – да, может быть. Государство – определенно. Только не мы. Поэтому мы и здесь.
– Многие ли японцы придерживаются такого мнения?
– Да, – отвечает господин Секуни.
– Нет, – говорит госпожа Секуни.
– Многие, – твердо стоит на своем господин Секуни.
– Хорошо, многие, но отнюдь не большинство и даже не значительная часть народонаселения, – вносит ясность госпожа Секуни; тут господину Секуни остается лишь согласиться.
– Мы – коммунисты, – непринужденно продолжает госпожа Секуни. – Мы не верим в императоров, королей, свободный рынок и даже диктатуру пролетариата. Мы верим в мир, где все люди равны, то есть относятся друг к другу с одинаковым уважением, а не презрением, и где ресурсы (каковые в капиталистических странах распределяются квази-случайным образом посредством рынка, действующего по принципам, с трудом поддающимся количественной оценке) разумно распределяются Государством. И больше я ничего на этот счет не скажу, потому что мне запрещено будоражить умы сотрудников «Эн-два» своей мерзкой японо-марксистской пропагандой – запрещено особым указом господина Черчилля, гнусного прокуренного жирдяя и во всех отношениях славного человека.
Она вздыхает. На мгновение мышцы ее лица расслабляются, и Эди замечает первые приметы возраста: морщинки смиренной тревоги и подбирающейся печали. Затем госпожа Секуни, хрустя суставами, резко поводит головой.
– Ну, за дело! – объявляет она, вытаскивая Эди обратно на маты. – Яма араси. Буря в горах. – Все расступаются, освобождая им место; госпожа Секуни очень строга с теми, кто вторгается в ее личное тренировочное пространство.
– Бери и бей. – Она вручает Эди длинную деревянную палку, условный меч. – Не медли! Бей!
Эди бьет, как ее учили. Госпожа Секуни не откатывается и не отступает. Она делает шаг вперед, разводя руки в стороны, словно намереваясь обнять клинок. Эди на миг представляет эту ужасающую картину: какой-нибудь разъяренный солдат императора восторженно разрубает ее пополам, и прекрасное крошечное тело госпожи Секуни распадается по диагонали, а благодушное, умное лицо господина Секуни искажает сперва гримаса горя, затем ярости, он разрывает солдата в клочья и с воем кидается на своих. Его тоже разносят на куски более современными видами оружия.
Эди замирает, как вкопанная. Деревянный клинок зависает в воздухе. Госпожа Секуни смотрит ей в глаза.
– Да, – произносит она. – Мы тут не в игрушки играем. Все очень серьезно. Еще.
На сей раз Эди не останавливается. Госпожа Секуни тоже, и ее руки в самом деле обнимают – только не клинок, а запястья Эди. Мгновенный захват, отворот – и Эди уже летит, вращаясь в воздухе, и падает на спину, а госпожа Секуни неизвестно как завладевает ее оружием, и Эди лежит, распростершись на полу, в тотально, даже эротично уязвимой позе. Госпожа Секуни крепко удерживает ее тело: одно колено на груди, одна рука на лице, а другая – на рукояти тренировочного меча, который теперь покоится на шее Эди. Ее глаза заглядывают в глаза Эди, карие, глубокие и очень серьезные. Обе одеты в традиционные ги, тренировочные костюмы, и Эди ощущает запахи пота, армейского стирального порошка и еще чего-то пряного и стойкого, вызывающего оскомину.
