Иные - Яковлева Александра
— Это просто война. — Синицын постучал себя пальцем по виску. — Вот тут, сидит в голове. Я как почувствую какую-то угрозу, так сам не свой становлюсь. Но сейчас уже гораздо лучше, Любовь Владимировна! Ведь я лежал в больнице, и мне помогло. Так что теперь я знаю грань, в психушку больше не хочу.
Она кивнула, будто соглашаясь с ним.
— Рада слышать. Ну а как дела дома? — спросила небрежно, как если бы они с Синицыным были старыми приятелями, которые встретились поболтать о том о сем.
— Дома? Замечательно! — воскликнул Синицын и взбрыкнул левой ногой. Его улыбка застыла, словно приклеенная, а нога мелко заходила вверх-вниз, нажимая на невидимую педаль.
Минут пятнадцать Синицын кружил вокруг проблемы, прощупывая почву. И только когда убедился, что его не осудят, наконец признался, что поссорился с женой.
— Из-за чего? — спросила Любовь Владимировна, делая отметку в журнале Синицына.
— Из-за того, что она вбила себе в голову читать эти упаднические стихи, — выплюнул он, вдруг ощетинившись. — С кем-то спуталась, бегала по вечерам из дома, якобы за продуктами…
— Какие стихи? — уточнила Любовь Владимировна и мельком взглянула на ногу.
Нога Синицына дрыгалась так, что он и сам, наконец, заметил и хлопнул себя по коленке.
— Да этой! — гаркнул он и жестом показал большой нос. — Ну, я ей устроил, конечно, Ольге-то моей. Сообщил, куда следует, что стишки-то неблагонадежные, пусть их запретят к едреной матери. А книжку сжег — чтобы неповадно было всякую контру в дом таскать. Ну, постращал еще маленько…
— Постращали? — Любовь Владимировна приподняла бровь. — Как именно?
— Да кочергой, знаете... — Перехватив ее взгляд, Синицын спохватился, залепетал со смешком: — Вы только не подумайте, Любовь Владимировна, ничего такого! Ну, не убил же, в самом деле! Да и сами посудите: нужно было ее наказать, бабешку-то. Это ж как она рисковала!.. И было б из-за чего, а то — какая-то рыдающая поэтесса. Ни уму, ни сердцу.
— То есть, — уточнила Любовь Владимировна, записывая, — вы сожгли личные вещи своей жены, написали донос на стихи и… эм-м… пригрозили кочергой. Так?
Нога Синицына успокоилась, и он благостно вытянул ее вперед.
— Исключительно для острастки, — кивнул он. — Я ведь законопослушный гражданин и как муж несу ответственность за моральный облик своей жены.
Любовь Владимировна задержала руку над журналом и внимательно посмотрела на Синицына. Тот улыбался.
— Потрясающе, — проговорила она. — И как к этому отнеслась ваша жена?
— Поплакала, конечно, — со вздохом признал Синицын. — Зато больше никуда не шляется, стихов не читает. Тихонько сидит, как мышка-норушка, лишний раз и взглянуть боится. Дома — мир и порядок. — Он снисходительно покачал головой. — Хорошая она у меня, конечно. Красивая, старательная. Жаль только, как дитя безмозглое, присмотр ей нужен.
— Но вы не видите ничего общего между прошлым инцидентом и новым?
Синицын замотал головой, и его жидкие волосики, старательно приглаженные в прихожей, растрепались.
— Что вы! — воскликнул с возмущением, будто Любовь Владимировна его оскорбила. — Это совсем другое.
Вдруг на лестнице послышались шаги, и Синицын, вспугнутый, дернулся. Любовь Владимировна наскоро свернула сессию, пообещав, что к этому разговору они еще вернутся. Синицын, довольный, словно школьник, которого отпустили с последнего урока, попрощался до следующей пятницы. Столкнувшись в дверях с новым посетителем, он опрометью выскочил на лестничную клетку.
Из полумрака прихожей, виновато улыбаясь и оглядываясь вслед Синицыну, выступил Ваня Лихолетов.
— Ванюша, дорогой! — Любовь Владимировна протянула к нему руки, чтобы поскорее обнять. — Давненько не виделись.
Ваня подошел к ее коляске, наклонился, и она заключила его в объятья.
— Ну, как вы, Любовь Владимировна?
— Да как видишь! Ни сна, ни отдыха измученной душе. — Она взмахнула рукой, имея в виду сразу все: и работу, и быт, и товарищей в черной машине под окнами, которые караулили ее, как церберы. — Пойдем-ка лучше на кухню. Ты кофе будешь?
Радио на кухонном столе тихонько шуршало голосами дикторов. Где-то за стенкой, у соседей, гремело и шкворчало, по вентиляции тянулся запах жареных грибов. Ваня зажег примус, но больше Любовь Владимировна ничего ему не доверила. Она сама всыпала в джезву молотый кофе и специи, залила водой, поставила на синий огонек. Ваня выглянул в окно, задернул штору.
— Простите, я, наверное, не вовремя, — сказал он. — Знаю, у вас пациенты, и не хотел бы мешать…
Любовь Владимировна махнула рукой.
— Не бери в голову. Сами стыдятся, что ходят ко мне, — сказала, поглядывая за коричневой пенкой. — Лучше бы чего другого стыдились…
— Жалко, что стыдятся! А то можно было бы вывеску на дом повесить, — рассмеялся Ваня и проскандировал: — Профессор Любовь: избавит вас от мигреней, бессонницы и скуки!
Любовь Владимировна улыбнулась. Ваня утешал одним своим видом и на редкость жизнелюбивым нравом. Профессор Любовь — как назвал четыре года назад, от волнения потеряв по дороге отчество, так оно и повелось.
Тогда произошло сразу много всего. Их с Сашей Ильинским революционное открытие в области стимуляции мозга заинтересовало НКВД, и к Любови Владимировне пришел Петров — вроде как привел на лечение Ваню, а сам завел разговор об опытах на людях. Она ответила ему то, что должна была ответить по совести. Потом — авария, долгая реабилитация, и теперь только работа с пациентами на дому. А проект Петрова все равно расцвел благодаря более сговорчивому Саше, так что ни к чему, кроме бед, ее принципы как будто не привели. Но Любовь Владимировна не жалела. Кое-что важное она все-таки сохранила: самоуважение и человеческое достоинство. Впрочем, лишь до тех пор, пока Ильинский не умер и Петров не начал угрожать ее родным.
Ваня присел на подоконник, как бы невзначай заслонив спиной всю кухню от наблюдателей в машине, и Любовь Владимировна была ему благодарна. Конечно, она ни в чем его не винила. Работа с Ваней помогла выкарабкаться после аварии — интересный случай, славный человек. Может быть, он помог ей даже больше, чем она ему.
— Хорошо, что ты заглянул, — сказала Любовь Владимировна, изучая его лицо. Кажется, снова плохо спит: мешки, как у старика, глаза покрасневшие, и весь он какой-то взбудораженный. Под сердцем заныло тоскливое предчувствие, но она не подала виду.
На сильном огне вода нагревалась быстро, и вскоре по поверхности заплясали первые пузырьки.
— Тяжело им, наверное? — спросил он, кивнув на окно.
— Кому?
— Да пациентам вашим.
Любовь Владимировна коротко хохотнула и подняла джезву, чтобы вскипающий кофе немного отдохнул.
— Тяжело показаться слабыми разве что. — Она подмигнула Ване, снова опустила кофе на огонь. — И потерять контро-о-оль.
Открыв нижний ящик, она выставила две чистые чашки, белые, с золотым узором. Ваня сам разлил по ним кофе тонкой струйкой. Ароматный пар поднялся к потолку и наконец-то перебил запах соседских грибов.
— Не уверена, что тебе можно крепкий, — сказала Любовь Владимировна, критически оглядев его. — Ты вообще нормально спишь?
Ваня кивнул и опрокинул в себя сразу половину порции. Любовь Владимировна покачала головой.
— Ну-ну, оно и видно, — подпустила она шпильку. — Тогда что? Снова мигрени?
Его взгляд забегал по сторонам, чашка в руках завертелась. Ваня всегда так делал, когда готовился сказать что-то важное. Любовь Владимировна даже подумала: надо бы записать в журнал пациента. Но у них с Ваней просто дружеские кухонные посиделки. Вместо несуществующего журнала она взялась за тонкую ручку чашки.
— Если человек заставляет другого делать то, что он хочет… — наконец произнес Ваня, тщательно выбирая слова. — Это же можно назвать гипнозом?
От неожиданности Любовь Владимировна едва не пронесла кофе мимо рта. Но у Вани был такой потерянный и одновременно жадный до знаний вид, что даже неловко было шутить над его невежеством.
