Кейт ДеКандидо - Костяной ключ
«Жалко, что ты не дожил до этого дня, сынок.»
Высокий парень с взлохмаченными волосами и серо-зелеными глазами подошел к нему и оживленно потряс за руку:
— Сегодня знаменательный день, правда?
«Сэм…»
Она больше не могла терпеть. Когда они покинули Ки-Ларго, всё пошло наперекосяк. Ей нравилось там жить, но папа получил новую работу и мама настояла на переезде в Чаттанугу[70], хотя шла середина учебного года, и все ее друзья остались на прежнем месте. Осталось всё: поездки в Ки-Уэст и Майами, прогулки на лодке отца Элли, помощь в наблюдении за птицами и фестивале дикой природы в Марафон-Ки… Она сражалась изо всех сил: устраивала истерики, плакала, повторяла, что ничего не выйдет. «Я буду выглядеть жалко!», «Ничего не получится!», «Все будут ненавидеть меня!» В последнем она не сомневалась, зная, как относятся к тем, кто переводится в новую школу в разгаре учебного года: их просто забивают. Но ее никто не слушал. Никогда не слушал. В общем, они переехали в Чаттанугу, и все дети набросились на нее: «Салага!», «Тут тебе не Флорида!», «Почему бы тебе не придти на тусовку? Как это, не знаешь, куда идти? А почему?» Потом она совершила роковую ошибку, решив выпить с классными парнями и не подозревая, что классные парни запаслись рогипнолом[71]. В ее рассказ об изнасиловании никто не поверил. К тому же она едва могла что-то вспомнить, кроме смутных обрывков: сначала несколько парней стянули штаны, а потом постоянно болело между ног. Мама решила подать в суд, но папа сказал, что она сама напросилась. К счастью, в аптечке мама держала кучу таблеток. Предназначения многих из них она не знала, да и сама мама наверняка уже запуталась, ведь лекарств было так много. Так что она просто опрокинула содержимое каждой бутылочки на журнальный столик. Проглотив таблетки, она почувствовала, как комната идет кругом, и увидела папу… Хотя он был сам на себя не похож: слишком молодой, не лысый, а наоборот, с густой шапкой волос. Да и глаза были не того цвета…
«Сэм…»
Он глазам поверить не мог. Кукла? Они могли заключить его куда угодно, а выбрали куклу. Это просто дурацкая религиозная пропаганда. Они утверждали, что его поступки идут от сатаны, но сатана не имел к этому никакого отношения. И потом, разве Бог не сотворил всё? Если так, то его заклинания тоже шли от Бога и вовсе не от Люцифера. Но священники и кардиналы настояли на обратном, и ему вынесли приговор. И неважно, что он узнал о монсеньоре Теодоре. Он был просто еретик и поклонник темных искусств. Никто не верил, что у монсеньора есть дети от четырех разных прихожанок. Неужели никто не обратил внимание, что женщины рожали огненно-рыжих младенцев, хотя их мужья в это время сражались за премьер-министра Абердина[72] на Крымском полуострове? А вместо этого его сожгли на костре. Он знал, что на небеса путь заказан, но удивился, попав не в ад, а в куклу, сделанную домоправителем монсеньора. Видимо, он не один промышлял черной магией. Заключенный в тюрьму из тряпок и соломы, он побывал на Багамских островах, в обоих Америках, а потом стал рабом ребенка. За несколько десятилетий он действительно разозлился. Потом мальчик вырос, сошел с ума и умер, а он очень радовался, что сыграл в этом определенную роль. Он остался в крохотной комнатке, обустроенной специально для него. Люди приходили, глазели, тыкали пальцами, забавлялись видом маленькой комнатки с маленькой мебелью. Вот и сегодня завалилась очередная группа зевак, и их вел молодой человек с копной спутанных волос и серовато-зелеными глазами:
— А это Рэймонд.
«Сэм…»
…он лежал в спальне в Белом доме и таращился в потолок, слыша лишь дыхание своей жены Бесс. Только в тишине своей комнаты под аккомпанемент дыхания жены он позволил себе усомниться, а правильно ли поступил. Когда репортеры спрашивали о бомбежке Хиросимы, он непреклонно утверждал, что приказ был верным. В бытность его офицером артиллерии все называли Первую мировую войну «войной, которая закончит все войны», но последний конфликт показал, что они чертовки заблуждались. Конфликт растянулся на годы, и его необходимо было как-то прекратить. Немцы сдались в мае, и пора было японцам, которые, собственно, и втянули американцев в эту войну, сделать так же. Но американские парни — его парни — продолжали умирать. Этому надо было положить конец. Его мантрой всегда было «Никогда ни за что не извиняйся», и он никогда не извинялся за свои приказы: ни перед японцами, бомбившими Перл-Харбор, ни перед американцами, которые, благодаря его действиям, смогли жить в меньшей опасности. Но сейчас, в темноте и одиночестве, он думал, а правильно ли поступил. «Не будь ослом, — твердил он себе. — Ты главнокомандующий. Фишка дальше не идет, и ты поступил верно». Он тихонько выбрался из кровати и пошел к двери. Надо попросить кого-нибудь принести стакан теплого молока и постараться заснуть. Открыв дверь, он увидел очень высокого парня с копной густых волос и серо-зелеными глазами. Парень вежливо спросил:
— Чем могу помочь, сэр?
«Сэм…»
…он стоял у смертного одра Агнес и гадал, что теперь с ним будет. Он всегда думал, что выйдет на пенсию, продаст корабль и проведет последние годы вместе с Агнес в их чудесном доме. Но чахотке оказалось наплевать на его планы. Всё случилось так быстро: вот Агнес сидит в гостиной и пишет письмо, а он на крыльце читает газету и разглядывает экипажи на булыжной мостовой, а потом вдруг Агнес говорит, что плохо себя чувствует, и уходит в спальню, но не может заснуть из-за кашля. Когда жена начала кашлять кровью, он вызвал врача. Врач поставил тот диагноз, которого он и боялся: Агнес заболела чахоткой, и ничего не поделаешь. И вот она лежит мертвая, а он остался один. Когда он выстроил дом, жилище как раз подходило для растущей семьи. Даже когда дети повзрослели, завели собственные семьи и разъехались, их в доме было двое, не считая заглянувших в гости друзей. Теперь дом казался опустевшим, и он не знал, что делать.
— Простите, капитан, — окликнули его.
Он оглянулся и увидел темноволосого молодого человека с серовато-зелеными глазами.
— Да?
— Мы уже можем забрать вашу жену.
«Сэм…»
…он смотрел, как горит военный завод, чувствуя, как в нос бьет едкий запах, потом побежал к зданию, разыскивая выживших, чтобы отнести их к лазарету. Совсем недавно он приехал из Милана, вызвавшись работать водителем кареты скорой помощи для Красного Креста. В Париже творилось черти что: когда они с друзьями пытались погулять по городу, вокруг падали немецкие снаряды, а потом еще это… Он бежал к пожару и находил только трупы, но, увидев мертвую девушку, остановился. Война — не женское занятие. Здесь не должно быть женщин. Молодые люди погибают, да — ему самому было только восемнадцать, когда он вызвался работать шофером, хотя эти дураки утверждали, что ему нужны очки. Он хотел помогать и живым, и погибшим. Раненые нуждались в помощи, мертвые — в приличном погребении. Нельзя оставлять погибших на поле битвы. Он поднял девушку и понес ее прочь. Она, конечно, была мертва, но это не причина бросать ее тело огню, и он понес труп в импровизированный морг, поспешно сооруженный около развалин завода. Они сносили туда новые и новые трупы — мужчин и женщин — а трупы всё не кончались. Потом он вернулся и нашел смутно знакомого парня в солдатской форме. Из-под шлема выбивались спутанные каштановые волосы, а серо-зеленые глаза неподвижно смотрели в затянутое дымом небо.
«Сэм…»
Он с удовольствием флиртовал с туристами обоих полов, заглядывающими в магазин на Дюваль-стрит. Даже когда он узнал, что болен СПИДом, начал терять вес и испытывать проблемы с кожей, то продолжил стоять за прилавком, продавая туристам глупые футболки и еще более глупые сувениры. Марти разрешил ему работать, пока он может держаться на ногах. Судя по тому, как он выкашливал легкие, работать осталось недолго, но он поклялся себе, что использует оставшееся время на полную катушку. И вот высоченный парень (просто глоток воды в жаркий день!), с густыми каштановыми волосами и серо-зелеными глазами, за которые душу продать не жалко, подошел прямиком к нему.
— Чему могу помочь?
— Мне нужна футболка для брата.
«Сэм…»
Только за письменным столом он чувствовал себя живым. Он сидел в крохотном съемном коттедже, с тетиной авторучкой и тетрадкой, и стихи просто лились на бумагу. Всего несколько стихов попали в печать, и гонорара едва хватало на счета, но пока он мог писать, ему было всё равно. Днем он работал уборщиком в здании суда, а вечером писал стихи и только тогда жил по-настоящему. В дверь постучали:
— Вам посылка!
Он открыл дверь, ожидая увидеть почтальона, но этот парень был выше, и у него была лохматая шевелюра, и…
«Сэм…»
Она обожала толпу. Да, иногда люди жадничали с чаевыми, иногда забывали аплодировать, иногда требовали «Free Bird» в сотый раз, иногда откровенно грубили, но в общем и целом играть на гитаре в «Булл» было в удовольствие. Хотя сегодня народу было не густо, и она неспешно пощипывала струны любимой гитары. Закончив играть «Me and Julio Down By the Schoolyard»[73] для парочки за ближайшим столиком, она заметила у барной стойки высокого парня, склонившегося над легким пивом.
