Максим Далин - Рукопись, найденная под прилавком

Зыбкие дороги, сказал он. В большинстве мест подземка называется так. Зыбкие дороги.

Почему — зыбкие, спросил я.

Потому что иногда их почти нет, разве ты не знаешь? А иногда они сами по себе меняют направление. Электрички — это очень, очень свежая идея. Раньше тут… были другие средства передвижения, сказал он. И я как-то постеснялся спросить, какие именно. Но потом спрошу.

Считается, продолжал он, что метро — это достижение сталинских пятилеток. Ну, коммунистам не привыкать стать прибирать к рукам всякие темненькие штучки из тех, что побезопаснее. У некоторых из этой братии было совершенно упырье чутье. Наверное, копаясь в земле для других дел, они наткнулись на Зыбкие дороги и решили хорошенько это использовать в собственных интересах. Ты только посмотри, как здорово все устроилось. Как гармонично. Люди с большим вкусом.

Чем старше станция, тем больше она похожа на исключительно шикарный склеп. Очень, очень атмосферно. Тебе плохо, спросил он.

Мне немного нехорошо.

Значит, мне пора идти, сказал он. Я еще загляну. Мы еще поговорим. Ты чувствительный. Вряд ли тебе полезна эта работа. Надеюсь, ты не задержишься тут надолго.

Я не собирался уходить.

Тогда тебя уведут, сказал он. И купил свой первый детектив в мягкой обложке. Потом он заходил часто. Иногда ловлю себя на мысли, что жду, когда зайдет снова.

Поговорить.

Я стою и нюхаю лилии, пока продавщица не тыкает меня взглядом, как палкой. Твердым таким, тупым взглядом. Это здорово неприятно.

С одной стороны, я ее понимаю. Она работает в пристройке к метро, так что не принадлежит к «детям подземелья». Представляю, как выгляжу с ее точки зрения! Этакое бледное серо-зеленое привидение с красными глазами, морлок в пыльной безрукавке типа «ватник», тень вечной мерзлоты, грязь под ногтями, грязь в порах кожи. Под землей это не так заметно, но тут, в цветочном магазине, такой нереально яркий свет, такие чудесные цвета и этот воздух, блестящая бумага хрустит… Здесь я — клякса на белом фоне. А продавщица такая холеная, гламурная барышня.

Видела бы она ту! Ах, черт, молчу, молчу, молчу.

Лилии, правда, тоже не чересчур живые. Хоть это и пристройка к метро, все-таки местечко, имеющее отношение к метро… но, с другой стороны, может, это и не важно. Может, это просто кусок того вранья, которого наверху даже больше, чем внизу. Ведь внизу-то все вранье сконцентрировано только в желтых газетах и глянцевых журнальчиках, которые продают рядом, а наверху вранье везде, куда ни глянь.

Вот взять эти лилии. Думаете, где-нибудь там есть такой громадный сад, где они все и растут, а? Эти лилии, эти розы, темные и тяжелые, как бархатные портьеры, эти самурайские хризантемы и орхидеи в виде мотыльков на палочке? Такой сад, роса, солнце… небеса голубые и глянцевые, под небесами — девушки, которые срезают цветочки дачными ножницами и составляют букеты, такие загорелые лапушки, золотые, хохочущие… юбчонки взлетают над голыми коленками…

Это же все обман. А вы и поверили? Ведь они же, эти цветочные сироты, выросли в запертом бункере, под лиловым мертвенным светом, в пластиковых гробах, полных гнилых костей и яда. Их обманули и заставили, солнца они никогда и не нюхали, они тоже своего рода дети подземелья. Вынеси их на солнце из этого гламурного искусственного сияния — они поразятся до невозможности и умрут от счастья и тоски так быстро, что вы и ахнуть не успеете. А сейчас они только и могут, что пахнуть — и исходят на запах, никакого другого смысла в их жизни нет. Запах — это же их последняя надежда на любовь, нет?

Но они все равно мне нравятся. Мертвый воздух они делают очень, очень похожим на живой. Я прихожу сюда подышать, когда кажется, что воздух метро меня вот-вот убьет — и воскресаю на некоторое время. Лилии пахнут так, что я вспоминаю запах той, хотя сравнить, конечно, нельзя. Разве что голова кружится, я пьяный лилиями, я вспоминаю…

Больше никого в магазине нет. Я мешаю, время обеда, продавщица голодна. Она смотрит на меня раздраженно, вытаскивает из-под кассового столика еще теплое человеческое сердце, завернутое в лаваш, и ест, запивая суррогатным кофе. Запах синтетических сливок портит мне праздник. Как можно пить такую дрянь? Я выхожу из магазина и спускаюсь под землю. Успеваю полаяться с дежурной — «есть жетон — нет жетона». Какого дьявола я, подземельная тварь, с бейджиком, на котором все написано, должен поминутно платить за спуск?

Интересно, перед кем они отчитываются за эти медяшки? Ха, почти все дежурные искажены в высоту, маленькие и коренастые, их тела сплюснуты сводами подземелья, а в лицах есть нечто от бульдогов или мопсов. Впрочем, это совершенно нормально для гномов, просто, когда в первый раз видишь тетку-гнома, здорово удивляет. Я же раньше думал, что у всех гномов бороды, все такое. Детские сказки.

Олег Борисович показал мне, как выжимать кровь из детективов.

Больше всего ему нравится Харрис. Он вырывает страницы из «Молчания ягнят» и выжимает над аптечной мензуркой. Страницы медленно набухают кровью, потом она стекает тяжелыми темными каплями. Почти черная кровь, как венозная.

Очень удачный источник, говорит он. Лучше использовать западные книги. В наших кровь обычно смешана со спермой в таких пропорциях, что ни на какую надобность не годится. А в некоторых — и с дерьмом. Женские детективы вообще не подходят; они делаются из другого материала.

Я спрашиваю, почему у меня оттуда только слова текут.

Олег улыбается. Улыбка славная, доброго, умного человека. Старается стоять так, чтобы его белесый мутный глаз не действовал мне на нервы — а может, ему просто так лучше меня видно. Говорит, что дело в руках. Мои руки для выжимания крови не годятся. Был ли я в армии, а?

Нет, не был. Косил. Собственно, и сейчас кошу.

Ты — пацифист, спрашивает он. Смеется.

Не то, чтобы. Но ударить человека мучительно. С другой стороны, возможно, застрелить было бы легче.

Ему очень смешно. Он бросает окровавленные скомканные остатки книжки в урну, затыкает мензурку пробкой и прячет в портфель. Из портфеля пахнет выраженной тухлятиной.

Что это, спрашиваю я.

Рука славы, отвечает он.

Я хочу посмотреть, говорю я. Я только читал о таких вещах.

Хорошо, говорит он. Можно положить на прилавок?

Я вытаскиваю из-под кассы пачку бесплатных газет, кажется, «Асток-пресс». Олег кладет на них завернутую в точно такую же газету руку мертвеца, разворачивает с самодовольным видом. Рука синюшно-розового цвета, как лежалая потрошеная курица, срез потемнел, только кость белеет. Чисто вымыта, как курица.

Настоящий самоубийца, говорит он с гордостью. Думаешь, я ее отрезал? Это ее — поездом, чистенько, да? Голова застряла между колесом и предохранительным щитком, ее ломом выковыривали. Всего-то дней пять назад, на Петроградской.

Зачем вам, спрашиваю я.

На всякий случай, говорит Олег. Мало ли, где придется побывать. Хорошо помогает от чумы и от сглаза. Способствует общению… ну, тебе неинтересно, с кем. Я ее доведу до ума, будет вполне приличный оберег. Смотри.

Он переворачивает руку ладонью вверх, проводит длинным белым пальцем вдоль линии жизни. Рука конвульсивно вздрагивает, пальцы скрючиваются, почти сжимаясь в кулак. Меня мутит.

Олег улыбается, заворачивает руку в газету. Вовремя. Он как раз сует сверток в портфель, когда подходит дама средних лет, чтобы купить пачку дрянных женских романов. Дама косится на некроманта, он улыбается галантно, как французский дворянин восемнадцатого века.

Я рад, что он ко мне приходит. Нельзя сказать, чтобы он много покупал, но мне нравится с ним общаться. Тут, под землей, он один из самых адекватных покупателей. А некромантия, в конце концов, гораздо менее неприятная вещь, чем уринотерапия.

Поклонников уринотерапии я не выношу. Они вызывают у меня непреодолимую брезгливость: то ли мне кажется, то ли в действительно у них изо рта несёт, как из унитаза в загаженном подземном сортире. Они серо-желтые, но ужасно самодовольные — и норовят обсуждать свой оздоровительный метод со мной и друг с другом. Разговоры их возбуждают; я в такие минуты тихо счастлив, что грохот поездов не дает мне расслышать все пикантные подробности. Только профессиональный долг мешает мне сказать кому-нибудь из них, что от множества болезней еще отлично помогает жеваное дерьмо — только непременно надо жевать его друг другу. Интересно, воспользуются ли, хотя бы из любопытства? Чем может брезговать подобный экземпляр?

Чистюля-некромант, разумеется, не напоминает их ни малейшим образом, он себя уважает. Любопытно было бы посмотреть на зомби. Я хочу намекнуть ему, но он уже отошел и рассматривает газеты в соседнем киоске.

Вероятно, выжимает кровь из криминальных хроник тоже… хотя там она, наверное, пополам с дерьмом, спермой плюс соплями и не годится для его работы.