Наль Подольский - Повелитель теней: Повести, рассказы
Счастливое наитие подсказало мне верный ход:
— Хочешь водки? — спросил я, неожиданно для себя переходя на «ты».
Она кивнула, и я нашел в буфете бутылку и рюмки. В доме не нашлось ничего съедобного, но выйти на улицу — сорвать хоть несколько яблок — она не позволила, и я где-то был этому рад, в ночном саду мне уже мерещилось нечто безликое, но осязаемо-жуткое. Я поддавался ее внушению.
От водки она начала приходить в себя. Я боялся пока выспрашивать что-нибудь, но она заговорила сама:
— Сегодня страшная ночь… я редко боюсь по ночам… но сегодня такая страшная ночь… я еще утром поняла, что вы пойдете туда… а перед закатом все началось… смерть ходила кругами, кругами… вокруг вас ходила… она и сейчас ходит… по кругу ходит и выбирает… — Голос ее стал низким и чуть гортанным, слова, подчиняясь однообразному ритму, звучали странной дикарской музыкой, как заклинания. Наверное, среди ее предков были когда-то шаманы.
— Постой, — перебил я ее, — перед закатом ничего такого не происходило! Я видел скелет собаки, погибшей плохой смертью, и смотреть было не так уж приятно — вот и всё.
— Не надо, не надо было… какие безумные люди… и этот майор окаянный, ох, как он плохо кончит… я хотела вас увести, опоздала… теперь всем будет плохо… слишком страшная ночь… всех, всех вызвали… вызвали самых страшных… они сейчас ищут, ищут… — Она в такт словам, почти в трансе, раскачивалась из стороны в сторону.
Ее ворожба меня гипнотизировала, еще немного, и я начну вместе с ней корчиться от гадкого беспредметного ужаса — я решил сейчас же, любой ценой, прекратить это.
— Перестань! — Я вскочил и, взяв ее руки в свои, встряхнул их. — Тебя просто мучают кошмары! Это нервы, твои нервы, а на самом деле ничего нет, из того, что тебе чудится!
— Не надо так громко, тише, — попросила она, — они услышат.
— Они! Кто они? Они — твои собственные видения, твои выдумки, твои нервы! Они! Объясни мне пожалуйста — что это такое, они?
— Я боюсь… боюсь о них говорить, приманить боюсь… они меня там заметили, все равно найдут… не хочу, чтоб сейчас… не хочу, чтоб тебя нашли…
— Спасибо! Вот уж «им» была бы находка! — Я старался придать своей реплике насмешливость и даже развязность, чтобы не подчиняться внушению, не начать принимать всерьез ее невротический бред. Она это почувствовала и пропустила мои слова мимо ушей.
— Я не знаю, как их назвать… они есть везде… выходят из моря… выходят в неподвижную ночь… как сегодня… а ты видел, как затаился город, как все застыло… их все чувствует… — Она испуганно замолчала, услыхав слабый шорох, я замер невольно тоже. И тут за окном раздались отвратительные хлюпающие, клокочущие звуки, словно трель издевательского злобного смеха.
Потом уже я пришел к выводу, что это была ночная песня какой-нибудь травяной жабы, но тогда мне послышалось в ней дьявольское злорадство кого-то или чего-то мерзкого, чуждого, жуткого, и померещилось, будто на штору легла тень.
Лену всю передернуло, она зажала себе рот ладонью, чтобы не закричать, а другой рукой схватила мое запястье, так что ногти ее больно впились в кожу. Мы выжидали — может, минуту, а может, дольше, — но звуки не повторялись.
— Не могу, не могу больше, — простонала она тихонько. Резко откинув одеяло, судорожным движением она скинула туфли и через мгновение уже лежала в постели, собравшись в комок и укрыв себя с головой.
Я думал, она снова окаменеет от страха, но нет — то ли постель ее защищала, то ли алкоголь сделал свое дело — она выпростала из-под одеяла руку и осторожно, как бы с опаской, дотронулась до меня:
— Не сиди, не сиди так, пожалуйста, я буду тебя бояться!
Она успокоилась, лишь когда я устроился рядом, и тесно прижалась ко мне, не давая пошевелиться.
— Подожди… подожди немного… я ведь никуда не денусь… я должна досказать, а то буду об этом думать, будет страшно, а тебе станет противно… — приподняв край одеяла, она тревожно прислушивалась к тишине, — я знаю, всегда знаю, когда они появляются, когда уходят… сегодня они близко… и сейчас близко… кружат около дома, нас с тобой ищут… холодные, скользкие, жидкие… а один, самый страшный — сверху… расползся по крыше, по дому, к окнам свешивается… и шарит, все шарит щупальцами, щели ищет, ищет…
— Ты видела осьминога в книжке и забыла об этом, — я твердо решил вразумить ее хоть немного, — ты говоришь: щупальца, холодные, скользкие, это все отголоски страха теплокровных перед рептилиями, и очень жестокого страха, ведь выживали те, у кого он был сильнее! Но тому уж не один миллион лет!
— До чего же ты образованный. — Она тихо засмеялась, и я попытался ее поцеловать, но она прикрыла мне губы ладонью. — А знаешь, как я их чувствую? Вот в этих местах! — Она передвинула руку и тронула пальцем у меня за ухом. Темная волна жути приблизилась снова, грозя захлестнуть сознание.
— Хорошенько запомни, — во мне поднималось нешуточное раздражение, — все это, от начала и до конца, — химические процессы в твоем мозгу, и ничего больше!
— Это хорошо, что ты так думаешь, — она смеялась уже вслух, — тебя они, значит, не замечают, у них нет над тобой власти.
Она закрыла глаза и поцеловала меня, и губы ее теперь были теплые, влажные и требовательные.
Потом меня сморил сон, точнее, не сон, а напряженное неспокойное состояние, полуявь-полудремота. Я все время ощущал руку Лены, теребившую мне плечо, чтобы я не спал слишком крепко. А перед глазами мелькали яркие беспорядочные видения, словно обрывки цветных кадров, — белые мраморные карьеры над синей водой, черно-рыжая шерсть на мраморе, лиловые шипящие кошки и полная луна над степью. Еще я плутал в чем-то вроде траншей, выбитых в мраморе, в бесконечном каменном лабиринте, со стен его, как в музее, смотрели белые барельефы, лица мужские и женские, и мне нужно было найти среди них мое собственное лицо. Когда я к ним приближался, они оживали и беззвучно шевелили губами, но я откуда-то знал, что все они говорят одну и ту же фразу: «Разгадай мою тайну!» Я подходил еще ближе, пытаясь узнать их, но они расплывались, наливались изнутри мутной жидкостью, превращаясь в нечто похожее на гигантских амеб, и, выставляя чудовищные ложноножки, ползли по стене, быстро высыхая на солнце, и от них на мраморе оставались потеки лишайника. Я нашел наконец собственное лицо и узнал его, хоть оно оказалось вовсе на меня непохожим, оно мне улыбалось одними губами, и улыбка эта источала такую нечеловеческую жестокость, что сейчас же должно было случиться что-то невообразимо ужасное, от чего бежать уже поздно. Я пытался успокоиться тем, что все это сон, но меня продолжал душить ужас.
Лена дергала меня и трясла, пока я не проснулся совсем:
— Не спи, нельзя спать, когда они рядом… от них такие кошмары, умереть можно…
Мне казалось, все это длилось невероятно долго, но Лена сказала, я спал не более часа. Как ни странно, я чувствовал себя отдохнувшим.
Она же спать и не думала и, лежа теперь на спине, всматривалась в потолок, словно ожидая увидеть там нечто важное.
— Да, — сказала она неожиданно, села и стала прислушиваться, — да!
Она коротко засмеялась, скинула одеяло на пол, подбежала к окну и, раздернув шторы, распахнула створки наружу.
Потоки света полной луны нахлынули в комнату и растеклись по стене, рисуя на ней кружевные тени листвы и силуэт Лены. Я залюбовался ее тенью и впервые за ночь подумал о том, как она красива. Ветер за окном шелестел листьями, и тени вокруг нее слегка колыхались. Комнату постепенно наполнял аромат спящих кустов.
Она вернулась ко мне, тормошила меня, смеялась, целовала и снова смеялась — как человек, от радости помешавшийся, а после легла рядом, и целовалась уже без смеха, и вела себя так отчаянно, точно это была в ее жизни последняя ночь с мужчиной.
Когда она, успокоившись, лежала совсем тихо, я думал, она захочет поспать, но оказалось, ничего подобного.
— Где у тебя сигареты? — не успел я ответить, как она нашла их сама и принесла вместе с пепельницей в постель. Но ей этого показалось мало: — Я хочу еще чего-нибудь выпить!
Она покопалась в буфете, но нашла только водку, принесла ее тоже в постель и стала расставлять между нами рюмки. Это у нее вышло очень смешно, и мое сонливое настроение улетучилось.
От водки она закашлялась:
— Ну и гадость! Я принесу яблок.
Она открыла все двери настежь, и в прихожую, и на крыльцо, и, как была, совершенно голая, отправилась в сад за яблоками.
Вернулась она с грудой холодных, покрытых росою яблок, часть — прямо с листьями, и высыпала их мне на колени. В полосе лунного света — казалось, она в нем купается — на лице ее, на плечах, на груди мерцали капли росы, которую она натрясла с веток, пока рвала яблоки.
Мы пили водку и заедали еще влажными яблоками, и смотрели, как в лунных лучах плавают кольца дыма от наших сигарет, и не хотелось помнить мрачную и недобрую первую часть ночи. Но из нее в моей памяти засела фраза — «этот майор окаянный», и я все не решался спросить, что это значило, из боязни испортить ей настроение. Но, как видно, ее жизнерадостность сейчас не имела границ.
