Волна вероятности - Фрай Макс
– Рыба. Потом забуду.
И достал из рюкзака увесистый пакет с копченым угрем, который был формальной причиной их свидания на вокзале, куда Наире легко добираться из дома: прямой автобус без пересадок, ехать всего десять минут.
По легенде, угорь достался ему в подарок от приятеля-рыбака, слишком много, чтобы съесть в одиночку. Поэтому половину можно отдать Наире, которая, по удачному совпадению, обожает угря. На самом деле угорь был куплен за конские деньги в интернет-магазине деликатесов; Труп хитроумно снял фирменную упаковку, завернул рыбу в бумагу и сунул в мятый пакет. Поделиться дармовым угощением – обычное дело между друзьями. А подарок, специально купленный для нее в магазине, Наира, наверное, отказалась бы взять. Хотя, может, и согласилась бы, черт ее знает, эту Наиру, что у нее в голове творится. Но лучше не рисковать.
Наира взяла сверток и расплылась в улыбке:
– Ух как много! Спасибо, ты настоящий друг. Я тоже не с пустыми руками. Испекла банановый кекс. По замыслу, для тебя. Но он так упоительно пах на весь дом, что я оставила себе половину. Зато другую половину все-таки принесла.
– Ой, не надо, – растерялся Труп, прижав к груди сверток с кексом, но тут же сообразил, что отказываться невежливо, и исправился: – Надо! Отдай!
– Так вот же положила! – рассмеялась Наира. – Уже отдала.
– Я дурак, когда говорю по-русски, – печально сказал Труп. – А когда по-литовски, совсем – как Дана ругается? – а, больной на голову. Но когда думаю, умный. Трудно переводить.
– Да это как раз понятно, – кивнула Наира. – Я страшно жалею, что не могу с тобой нормально поговорить. Кто же знал, что надо учить немецкий. А на французский забить.
Вот сейчас Труп с лету все понял. И так обрадовался, что будь он из Эль-Ютокана, заплакал бы. Но плакать от счастья его никто не учил.
– Нам надо стать телепатом, – наконец сказал он.
– Да, единственный выход, – вздохнула Наира. – Я же, знаешь, однажды открыла немецкий на Дуолинго. Решила тебя удивить. Прошла урок и закрыла, это было невыносимо, прости. Зато могу спросить: wie heißt du[4]? И, возможно, даже понять ответ.
От изумления – Наира пыталась учить немецкий! Ради меня! Бросила, но это как раз фигня. Важно, что захотела! – Труп сразу вспомнил все, чего успел наслушаться в «Крепости», выбрал самое подходящее слово и сказал:
– Зашибись. Ich heisse Otto. Ты знала, что я по правде не Труп?
– Да уж догадываюсь, – улыбнулась Наира. – Вряд ли мама с папой так деточку назовут.
Труп хотел ей сказать, что удивительно получилось с этим мертвецким прозвищем – как будто и правда немножко умер, застрял в чужом городе, в стране, о которой, пока сюда не приехал, даже не слышал, а если и слышал, забыл; в тягучем отсутствии времени, без прежних возможностей, без работы и перспектив, то есть без иллюзий, будто есть какие-то перспективы, но при этом еще никогда не ощущал себя настолько живым. И еще много чего он хотел рассказать Наире, но даже не стал пытаться. Такое и на родном языке особо не объяснишь. Поэтому ограничился банальной констатацией факта:
– Так все странно. Такая странная жизнь.
* * *К перрону тем временем подъехал поезд с двухэтажными вагонами. Из динамиков раздался механический женский голос; в полной тишине объявление прозвучало громко, как крик, но оба разобрали только одно слово «Каунас». То ли поезд оттуда прибыл, то ли туда отправляется, то ли все сразу; впрочем, какая разница. Соседний город сейчас казался такой же недоступной фантазией, как, к примеру, Сан-Паулу[5], Гель-Гью[6] или Магадан.
Из электрички никто не вышел. Механический женский голос снова заговорил, на этот раз Труп разобрал слово «минута»; ничего удивительного, по-немецки тоже примерно так. Из здания вокзала торопливо вышел кто-то в длинном пуховике с капюшоном, судя по очертаниям, женщина. Вскочила в ближайший вагон. Поезд еще немного постоял и медленно тронулся. Труп язвительно сказал ему вслед:
– Die Hütte voll[7]!
Наира невесело усмехнулась. Похоже, по интонации поняла.
– Знаешь, весной мне казалось, что без людей в городе только лучше, – призналась она. – Не то чтобы с тех пор я соскучилась по толпам. Но чем дальше, тем сильней ощущение, что так не должно быть. Должно быть не так.
Труп понял не все, но на «так не должно быть» яростно закивал. Подумал: «Знала бы ты, что у меня дома творится. Сестричкин бойфренд сходил, блин, на демонстрацию против карантинных мер. Их разгоняли ледяной водой со слезоточивым газом. В ноябре, на минуточку. Мирных, безоружных людей с плакатами. В ноябре! Но по-настоящему плохо на самом деле не это. Полиция во всем мире дерьмо. И правительства. Все одинаковые. Если перетасовать их, как карты, пересадить китайцев, к примеру, во Францию, наших в Россию, а тамошних в Австрию или Канаду, не изменится почти ничего. Это не то чтобы новость, давным-давно мне понятно. Гораздо хуже другое – что обычные люди, тихие обыватели, дай им волю, тех демонстрантов живьем на куски разорвали бы. Все не все, но подавляющее большинство. И ведь вроде совсем недавно были вполне нормальные. Люди как люди. А теперь – безмозглые злобные зомби. Только гораздо противней, страшней и скучней, чем в кино. Даже если карантин каким-то чудом закончится, они-то останутся. И память останется. Лично я ничего не забуду. Как среди них после этого жить, вот в чем вопрос».
Говорить все это вслух он не стал, не стоило даже пытаться. Не тот словарный запас. Но Наира мрачно кивнула и сказала: «Шайзе», – как будто и правда была телепатом. Хотя до сих пор вроде бы не была.
От неожиданности Труп рассмеялся. Кто бы сказал, что однажды его сделает бесконечно счастливым слово «дерьмо»!
– Так себе у нас пока апокалипсис, – вздохнула Наира. – Ладно, зато красиво. Особенно тут, на вокзале. Снег и пустые перроны. И этот фантастический мост!
– Хороший апокалипсис, – твердо сказал Труп. – Мы с тобой здесь. Пьем отличный кофе. И меняемся не… как это будет по-русски? Короче, не старым хлебом. А хорошей едой.
– Ой, да! – обрадовалась Наира. – Апокалипсис с эфиопским кофе, копченым угрем и банановым кексом! Ай да мы!
– Я очень рад, – Труп постарался вложить в эти три слова смыслы нескольких сотен разных, самых лучших на свете слов, добрую половину которых он даже по-немецки не знал, вообще не был уверен, что в человеческих языках они существуют. Слово, обозначающее счастье, не зависящее от обстоятельств, льющееся с неба, как дождь или свет. Слово, обозначающее надежду в мире, где ее не осталось. Слово, обозначающее близость, которая возникает между людьми, одновременно ощутившими, что кроме них на всем белом свете больше никого нет. Слово, обозначающее предчувствие чего-то абсолютно невозможного и одновременно неизбежного – здесь, сейчас, только для нас.
– Я нарочно позвал тебя на вокзал, – наконец сказал он. – Чтобы показать тебе свою жизнь. Моя жизнь сейчас вот такая. Очень красивая. Очень пустая. Без «завтра». Вообще без «когда». Очень счастливая. Фантастическая. Так не бывает. Но так уже есть.
– Я понимаю, – кивнула Наира. – У меня, наверное, тоже примерно такая. Но я об этом не знала, пока ты не объяснил… Смотри! Смотри же! Что это? Ты такое здесь когда-нибудь видел? Разве бывают такие поезда?
Поезд, приближавшийся к перрону, и правда выглядел удивительно. Белый, словно вылепленный из снега, сверкающий в свете фонарей паровоз, больше похожий на елочную игрушку, чем на настоящий локомотив – такие же белоснежные вагоны, заметно короче и выше обычных, с непривычно большими окнами, за которыми была темнота. Зато паровозный дым – зеленый, лиловый и розовый, как северное сияние на фотографиях, живьем-то ни Труп, ни Наира его не видели никогда. И его было слишком много для одного паровоза. Огромное разноцветное облако окутало весь вокзал.
