Макс Фрай - Карты на стол (сборник)

И девочка с маленькой арфой, – думает Лена. – Девочка, опоясанная арфой, как герои старинных баллад, так внимательно, строго и ласково смотрит на него из-за тонкой решетки струн, словно она – ангел-хранитель, приставленный к этому горемыке со строжайшей служебной инструкцией: все оставить как есть, не трогать, не вмешиваться, пока у него не разорвется сердце, тогда аккуратно зашить без наркоза, отойти в сторону и продолжать наблюдение. Тяжелая у нее работа, я бы так не смогла. Но я и не ангел.

Ты есть, – ликует Родриго, – ты снова есть, и как же ты сегодня играешь! Ты многому успел научиться, пока тебя не было. Или, наоборот, это просто меня не было рядом с тобой? Не знаю, как на самом деле обстоят наши дела, кто из нас жив, а кто мертв, но это совершенно неважно. То есть важно – было прежде и будет потом, когда я снова навсегда останусь один в тишине, но сейчас-то, сейчас, пока мы рядом, пока мы играем, какая нам разница, да?

Отправил девчонок занимать места, а сам решил немного посмотреть замок, если уж в кои-то веки до него доехали, ну и заблудился – не всерьез, конечно, быстро сообразил, где тот дворик с лестницами, ведущими в зал, вернулся, но перед тем, как подниматься, покурил, пока Кристина не видит, поэтому изрядно опоздал. Вошел, когда все уже началось, сразу увидел в первом ряду пустую лавку, сел, отодвинув в сторону чье-то чужое пальто, утер с лица пот, всегда обильно выступающий даже от небольших физических нагрузок, отдышался, и только потом понял, как влип.

Кристина говорила: «Концерт, концерт в Тракайском замке, поедем на концерт!» – и Кястас почему-то думал, что на концерте будут петь эстрадные песни, ну или народные, тоже вполне можно послушать. А тут какое-то невыносимое заунывное пиликанье, и девки в длинных платьях поют что-то грустное, как в церкви. Даже хуже, чем в церкви – как будто помер уже, и черти сейчас поволокут меня в ад, а ангелы пришли вежливо попрощаться прежде, чем отступиться от моей грешной души навсегда.

Крисенька, зараза, куда ж ты меня заманила, – добродушно подумал он. Интересно, а сама-то где? Может, хватило ума сбежать с этой панихиды? Тогда чего я сижу?

Оглянулся и сразу увидел Криську и Машку – далеко, в заднем ряду. Помахал им рукой – дескать, идите сюда, девчонки, пересаживайтесь ко мне, места есть, – и заранее задвинул неведомо чье пальто в самый дальний угол, но Кристина сделала такое специальное постное лицо, означающее «веди себя прилично», и приложила палец к губам. Она стеснительная, ни за что не пересядет, чтобы не мешать другим людям, музыкантам и слушателям, и Машку не пустит бегать по залу. И если я вот прямо сейчас встану и выйду, будет потом ныть весь вечер, что нельзя же так, нехорошо, некультурно бегать туда-сюда во время концерта старинной музыки, или как там еще называется эта заунывная поебень. Ладно, ладно, Крисенька, буду сидеть смирно. Только ради тебя.

Любил ее очень. И Машку. Часто спрашивал себя: за что мне такое счастье? Ответа не знал, но старался беречь их как мог.

Когда я играю, я ничего не вижу, только слышу, даже руки и глаза сидящего рядом Родриго я именно слышу, когда сам становишься звуком, весь мир – тоже звук. И я – весь мир. И Родриго. И наша девочка с арфой, кем бы на самом деле она ни была, и наши певцы, все четыре ее голоса, аккуратно помещенные в человеческие тела, пригодные для такой работы; ай, неважно. Сейчас они снова – просто голоса. И правда – именно это, а не все остальное, о чем мы думаем в перерывах между концертами, а мы, конечно, о чем только ни думаем – слаб человек.

Родриго думает, пока я играю, я жив. Для него это главное. Поэтому я никогда не стану говорить ему, что дело вовсе не в этом. А в том, что когда мы играем, вообще не имеет значения, кто жив, а кто мертв. Действительно не имеет, не на словах, а на деле. Есть разные звуки, они сливаются воедино, их сумма превыше всего. А мы – ну что мы? Какое нам дело до нас.

Пока звучит музыка, мы оба не имеем никакого значения, и в этом смысле мы в одной лодке, снова на равных, а значит, все получилось, спасибо, дружище. Надеюсь, я успею сказать тебе это еще раз – словами, после концерта. Я помню, для тебя очень важно, чтобы я успел.

Все бы ничего, но какой же он здоровенный, – с досадой думает Лена, поневоле вынужденная рассматривать потную красную шею мужчины, который мало того что вломился в зал чуть ли не в середине концерта, так еще и уселся в самый первый ряд, прямо перед ними, и тут же принялся пыхтеть, утираться, крутиться, высматривая кого-то в зале, размахивать руками – все то, чего опоздавшим ни в коем случае делать не следует, сразу. Разве что, не высморкался и не пукнул. Уже молодец. Хотя все равно придурок.

Все бы ничего, – растерянно думает Лена, продолжая разглядывать придурка из первого ряда, заслонившего от нее практически весь мир, – но какой же у него трогательный профиль. Совершенно мальчишеский острый нос, выпуклые голубые глаза и растерянно оттопыренная нижняя губа. Захочешь, а не рассердишься на такого. Ладно, черт с ним, пусть сидит. Если немного сдвинуться влево, будет видно музыкантов. А вокалистов… эх, ну и ладно. Лица – не главное, главное – голоса.

– Настоящий средневековый персонаж, – говорит ей Айдж, воспользовавшись паузой между композициями, шумом аплодисментов и тем обстоятельством, что в этом зале вряд ли кто-нибудь еще понимает по-норвежски. – Простой, как деревянный бочонок. И такой же пустой. И, вероятно, очень полезный в хозяйстве. Строго говоря, эта музыка когда-то создавалась именно для таких бочонков, как он. Чтобы заполнить пустоту и хоть немного приблизить их к небесам. А что еще с ними делать?

Лена кивает, смуглый руководитель ансамбля поднимает руку, призывая к вниманию публику и музыкантов, толстяк из первого ряда нетерпеливо вертится, жестикулирует, пытаясь привлечь внимание жены и все-таки убедить ее сесть рядом с ним, Айдж смотрит на его простодушное лицо, исполненное любви, и удивленно думает: господи, да на самом-то деле, какое там приблизить. Некуда уже приближать. Этот простак, похоже, и без того весь, целиком на небесах.

Сейчас, – думает Родриго, – вот прямо сейчас я попробую отдать тебе свою жизнь. Ты ее никогда не берешь, но это не означает, что я не должен стараться отдать. Я должен. Так – честно. Иначе – нельзя.

На самом деле, это, конечно, невозможно.

Невозможно взять чужую жизнь, даже когда тебе добровольно ее отдают. Настойчиво, я бы сказал, насильно всучивают: эй, хватит упрямиться, забирай! Все равно невозможно. Захочешь, а не возьмешь.

Но я никогда не пытался образумить Родриго. Хотя, наверное, смог бы. Достаточно было бы просто сказать ему правду. Признаться, что в тот момент, когда он в очередной раз собирает свою жизнь в один-единственный звук и выдыхает его из флейты, впервые за все время концерта развернувшись ко мне лицом, я не чувствую ничего, кроме боли в тех местах давным-давно несуществующего тела, куда когда-то вонзился его нож.

Хорошо, что тогда обошлось всего шестью ударами. Боль, умноженную на шесть, вполне можно вынести, не переставая играть. А значит, жаловаться мне не на что.

Я никогда не скажу Родриго, чтобы он прекратил бессмысленные попытки, потому что мне-то, положим, от этого только ненужная, надоевшая мука, но для дела очень хорошо, чтобы он продолжал отдавать свою жизнь. Для нашего общего дела. Для музыки – хорошо.

А значит, пусть продолжает.

Ты плачешь, Айдж, – думает Лена. – Боже мой, ты умеешь плакать. Что за удивительная новость, какая странная правда о тебе, любовь моя, ты плачешь – здесь, сейчас, у меня на глазах. Какой ты, оказывается… хороший? Дурацкое определение, но похоже, так и есть.

Я плачу, – мог бы сказать ей Айдж, – потому что меня сейчас нет, а тому, кого нет, можно все, в том числе, плакать. Но я рад, что сумел тебя удивить. И что тебе это нравится. И вообще очень рад.

Но он ничего не говорит, потому что нет никакого Айджа. Не беда, он скоро вернется. И наверное как-нибудь все объяснит.

Сам толком не понял, почему убежал. Просто не смог больше там оставаться. Дело не в том, что скучно, всякую скуку можно перетерпеть, лишь бы Кристинка потом не ругалась. И честно терпел до тех пор, пока пиликанье, гудение и невыносимые голоса не заполнили его целиком, как будто вдохнул их вместе с воздухом, да так и не смог выдохнуть, и теперь там, внутри, вместо больного, но все еще годного сердца, печени, селезенки, кишок, съеденного на обед жаркого и пирога, вместо привычных мыслей о припаркованной на секретной бесплатной стоянке возле церкви машине, предстоящей обратной дороге, честно заслуженном вечернем пиве, которое, кстати, надо будет купить в супермаркете возле дома и заодно клубнику для Машки, она ее любит до дрожи, даже такую, как продают поздней осенью, безвкусную, парниковую – вместо этих и всех остальных простых и понятных слагаемых, из которых до сих пор состоял, теперь только ласковый шелковый скрежет и ангельский визг, который почему-то считается музыкой, а на самом деле – просто хитроумный старинный способ свести человека с ума.