Отпуск - A. D.
*теперь понятно, почему у него здесь чёрная рубашка. Потому что он тоже свинка*
–Да, бывает иногда.
Алиса, разумеется, забыла о чтении мыслей.
*упс*
–Я здесь, чтобы кофе попить? Или за него всё-таки нужно отработать?
Он насмешливо взглянул на неё исподлобья, улыбнулся и снова опустил глаза на свои бумажки, отыскивая что-то. Наконец он нашёл исписанный мелким скачущим почерком лист с нарисованной бутылкой, обмакнул ручку в чернильницу, поставил маленькую кляксу на рисунок, нацарапал что-то, поставил размашистую подпись и отправил листок в мусорную корзину.
–Я здесь не просто так сижу, как ты могла в начале подумать. Без меня, конечно, ничего не сломается, но моим ребятам работа скоро наскучит, и они начнут устраивать голодные забастовки. Поэтому я отсеиваю одинаковые, скучные и безграмотные описания нашего прекрасного офиса, и они могут воплотить только то, что прошло мою проверку. На той макулатурке, которую я выбросил, была твоя картинка.
Он поднял на неё внезапно посерьёзневшие глаза. Искорки больше не играли, и ямочки спрятались во впалых щеках.
–Я никогда раньше так не делал. Тебе придётся написать новое заявление. Если, конечно, хочешь сюда. В другом отделе попросторнее – там всего человек триста, но условия у всех одинаковые, индивидуализма они не терпят.
–Можно я твоей ручкой напишу?
Улыбка вернулась, но почти сразу затаилась.
–И ещё кое-что. У меня есть предложение.
–Так и знала, что кофеёк был не за просто так.
–Я дам тебе двенадцать часов – от рассвета до заката. Тебя никто не увидит, и ты не увидишь никого. Ты сможешь мгновенно перенестись в любую точку планеты и делать всё, что угодно, но у тебя не останется никаких материальных следов пребывания там – ни сувениров, ни фотографий. Только твои воспоминания. Это будет твой день. Безо всяких указов – любых; без последствий и с неограниченным лимитом возможностей. Условие только одно – не говорить «Я не знаю, что делать дальше».
Алиса забыла о дымящейся кружке в руках. Взгляд судорожно забегал по полу, а полуоткрытый рот растянулся в глуповато-счастливой улыбке. Все вокруг постоянно считали жизненно необходимым сказать, что делать: учиться, работать, завести детей, состариться и умереть. Они всеми силами старались показать то, на что смотрели, но при этом видеть, что происходит вокруг, они или не пытались, или не хотели. Шанс стать единственным человеком на земле, пусть даже всего на день, казался слишком хорошим, чтобы быть правдой.
Но вдруг стало страшно и стыдно одновременно.
–Желание побыть одной – совершенно нормально. Главное – не затягивать с этим. Чем дольше ты одна, тем хуже становится. Особенно если ты нырнула резко, не глядя ни назад, ни вперёд. Опасно это потому, что тебя сразу будто начинают натирать со всех сторон, сдирая кожу, – и никого нет, кто помог бы отодвинуть огромные листы наждачной бумаги. Ты рискуешь быть стёртым до мяса – и потом любое прикосновение, даже самое нежное и тёплое, будет жечь раскалённым железом. В худшем же случае ты можешь быть стёртым до основания, и ничего не останется. Говорят, что со временем становится легче. Это правда: чем больше времени прошло, тем меньше остаётся человека.
Люк понимающе смотрел на неё, положив руки на стол и наклонившись вперёд. Он улыбнулся правым уголком рта и чуть наклонил голову, показавшись вдруг беспомощным, как котёнок. Алисе не стало легче.
–Я боюсь. Я хочу остаться одна; иногда мне просто невыносимо даже из окна видеть людей. Но мысль о том, чтобы расстаться с мамиными руками дольше, чем на восемь часов рабочего дня, вводит меня в ужас. Тебя будто окружает постоянный холод, и никакие свитера и одеяла не спасают; всё время хочется плакать, но глаза остаются сухими, и от этого только тяжелее. Страшно, потому что у меня не будет шанса прибежать к ней и спрятаться за юбкой ото всех проблем.
–Так же не может продолжаться вечно!
–Почему?
Он насмешливо покачал головой.
–Хочешь, я сделаю так, что твоё отсутствие никто не заметит? И вернёшься в то самое время, из которого я тебя забрал. Ни одной минуты не потеряешь. Если выполнишь все условия.
Алиса усмехнулась.
–Ты и вправду дьявол.
Ей хотелось задать ещё один вопрос. «Почему я?». Но эта глупая привычка – задавать лишние вопросы, когда всё идёт подозрительно хорошо – уже не раз подводила её. А в таком деликатном вопросе как гипотетическая продажа своей души и вечное (возможно даже не самое неприятное) заключение в аду вообще не стоило торопиться. Но как можно слепо следовать голосу рассудка, когда гораздо интереснее сначала сделать, а потом подумать?
–А какая тебе от этого выгода?
*больше подозрительного сарказма, больше*
Он нервно усмехнулся, откинулся на спинку стула, а потом резко встал.
–Мне здесь ужасно скучно. Вечная – буквально вечная – скука рождает любопытство к каждой мелочи. Поэтому я и читаю эти бумажки так внимательно. Есть мизерный шанс найти что-то стоящее.
Он поднял на Алису горящий взгляд, а потом стал медленно, методично мерять комнату шагами, от окна к креслу. Алиса в это время допивала полуостывший кофе и наблюдательным взглядом натуралиста сопровождала его похождения. Она могла проснуться в любой момент, так что нельзя было упускать ни секунды этого увлекательного спектакля.
–Думаешь, у меня часто появляется возможность выбраться отсюда? Вот эта картинка, – он почти с ненавистью взглянул на шикарное панорамное окно, – иногда не больше, чем фотообои. Я смотрю туда в ожидании чего-то нового, но проблема в том, что я видел всё. Ты думаешь, что страшно быть погружённым в свои желания, оставшись без возможностей? Страшно утонуть в возможностях, растеряв все желания.
Он подошёл почти вплотную, напряжённый, дикий и беспомощный; Алиса должна была что-то сказать, но не могла найти слов, в которых не было бы жалости.
–Я написала.
Она протянула ему сложенный листок, с виду пустой. Люк будто осел, выдохнул и незаметным усилием воли вернул губам ухмылочку. Он начал было разворачивать записку, но Алиса схватила его за руку и тут же отдёрнула, уже не удивляясь своей наглости.
–Оставь на потом. Сейчас я хочу тебе кое-что сказать. Я согласна на этот день, но у меня есть крошечная просьба. Я хочу, чтобы ты провёл этот день со мной.
Люк от неожиданности тихо хрустнул смятой бумажкой. Почти не выдав дрожи в голосе,
