Шоу продолжается - Михаил Панферов
Пили, курили в окно, чтобы не сработали дымоуловители, пели, спорили до четырех утра. Ряды к этому времени поредели. Одни исчезли по-английски, другие храпели там, где их настиг предательский пьяный сон. Остались трое самых стойких.
– А давайте ззза жизнь, мать ее! – предложил сосед Петровича по комнате, Серега.
– И за лубовь! – добавил гаитянин.
– Ни хуя, за л-любовь в-восемь раз ууже пили. Уууу меня посш… посчитано!
– Тада, зза жись!..
Серега разлил водку по пластиковым стаканчикам:
– Б-будем!
Петрович опрокинул в себя очередные пятьдесят грамм, полез в пакет за чипсиной и тут побелел как саван на призывнике, покрылся испариной, затрясся крупной дрожью.
– Ж-жан, т-тебе чего, херово? – в один голос выдохнули Серега и Леха.
Петрович ответил вроде и по-русски, но друзья не поняли ни слова.
– Ж-жаныч! Эй!
Гаитянин опять что-то пробурчал. Глаза у него выкатились из орбит и остекленели.
– Серый, надо его под водичку! – предложил Леха.
– Точняк! Д-авай, взяли, пусть освежится.
Вдвоем они подхватили Петровича под локти и, спотыкаясь, чуть не роняя на каждом шагу, выволокли в коридор. Кое-как дотащили до туалета, привалили к грязной кафельной стене возле умывальников. Леха открыл кран и стал ладонями обильно плескать на Петровича воду. Гаитянина колотили судороги. Пару раз Петровича сильно вырвало, но легче ему от этого не стало.
– Братан, э! Очухивайся давай, слышь! – кричал Леха, продолжая плескать на колдуна воду. – Серый, может, скорую? Сметнись, а я тут, с ним побуду.
– Точняк!
Скорая приехала через двадцать минут. Врач констатировал смерть в результате передозировки алкоголем. Как рассказывал потом Леха, в последнюю минуту Петрович пришел в себя. Открыл глаза, узнал Леху и проговорил слабо, но отчетливо:
– Соль… вам тепьерь нужно много соли…12
Оставшиеся без хозяина двести семьдесят пять новобранцев были свободны. Армия полковника Болдырева перемахнула через забор военкомата и двинулась в город, предвкушая много свежих мозгов. Рыжее, как усы капитана Тараканова, над городом вставало солнце.
22 Февр. 2018, 22:10.
СОБАКА-БАБАКА
1.
Мама-сука говорила: никогда не знаешь, где тебе случится присесть, но место для этого нужно искать правильное: лучше всего – самое неудобное. Например, можно зад на высокий сугроб вскорячить. Если не успел, присел в скучном неправильном месте, – ничего. Главное, что хорошее место искал до последнего. В этом правда и красота. Мама-сука говорила, что правда и красота в жизни самое главное. Взять, ну хоть хозяйский ботинок: если его разделать, как Тузик грелку, будет красота. Ясен пес, хозяин накажет, может, даже отлупит, но тут уже будет правда, а за правду страдать полагается. Или, предположим, в полной тишине услышать, как кто-то тихохонько так заходит в подъезд и залиться оглушительным лаем, так, чтобы у хозяина вся душа в пятки ушла. Пусть знает, как я дом охранять умею и не ругается. Хотя один пес, все равно ругаться будет. Потому что не понимает ничего ни в правде, ни в красоте. Нет, хозяин он, конечно, хороший, уважаю я его – как вожака стаи не уважать? Но про правду и красоту он не очень-то понимает. А зря. Вот я вырасту – сам главным в стае буду. Буду есть колбасу из холодильника сколько захочу, и все колбасные шкурки себе забирать. А хозяина буду сухим кормом кормить – нет, не каждый день, ясен пес, а-то взвоет. И на поводке его водить буду, а если вдруг оскалится, зарычит – веником его охаживать не стану: буду хорошим! А вообще, я его очень люблю, хозяина. И правду с красотой тоже очень люблю.
Сегодня я разбудил его в половине шестого утра. Я хороший мальчик, а хорошие мальчики часов не наблюдают. За окнами ни пса не видно, а я подбегаю к хозяину, тычусь мокрым носом в его морду, одеяло с него стаскиваю и кричу: «хозяин, вставай кормить-гулять! Меня кормить-гулять надо – так есть охота, что сейчас кучу тебе на полу сделаю! Будет красиво, да ты не поймешь, так что меня срочно кормить-гулять надо!»
Хозяин меня спросонья отпихивает – он вчера с другими хозяевами желтой воды налакался: на вкус ничего, только горькая, но я настойчивый: лезу ему морду лизать, и еще громче требую:
«Кормить-гулять, хозя-а-а-а-ин!»
Ему, конечно, делать нечего. Встает. Бурчит что-то под нос, натягивает свою верхнюю шкуру, а я в это время у него под ногами путаюсь, все пытаюсь допрыгнуть и в нос его лизнуть. Он на кухню – я за ним. Прыгаю, хвостом как пропеллером верчу. Он зевает, от меня отмахивается, достает из шкафа пакет еды. Ура! Еда! Еда! Хоть и сухая, а все равно ура! Еда! Лечу к своей миске и давай хрумкать. Все-таки, что бы там хозяин ни говорил, а еда – это почти самое главное: на втором месте после красоты и на третьем после правды.
Пока хрумкаю, пока воду лакаю, хозяин сонно собирается: надевает свои шкуры – пальто и шапку, находит поводок, который я вчера под кровать загнал. А я миску долизываю и к двери. Извиваюсь весь, прыгаю: это чтобы ему поводок было труднее нацепить. Он мне: «Арнольд, да стой ты!», а я еще сильнее верчусь. Потом бросаюсь на дверь, чтобы ее труднее открыть было. Хозяину, ему на каждом шагу надо трудности устраивать. Если этого не делать, он ведь ленивый станет, разбрюзнет: а вдруг ему кота гонять придется?
Выскакиваю на площадку и сразу вниз его тяну, мешаю дверь закрыть: и мне приспичило и ему тренировка. Потом хозяин несется за мной по ступенькам, и вот она – улица. На улице холод собачий, ветер шерсть ерошит, снег лежит, а на снегу свежие метки: красота! Подскакиваю к сугробу возле подъездной лавочки и наконец-то ногу задираю. Тут главное вовремя остановиться: все выливать ни за что нельзя. Выльешь все – опять счастье свое упустишь, на собаки-бабакин след не попадешь.
Мама-сука мне про Собаку-Бабаку рассказывала, что она сразу везде живет. Как это – я и сам не пойму, знаю, что везде, и все. Никто Собаку-Бабаку никогда не видел: ее только учуять можно. Метка у Собаки-Бабаки особенная, сахарной косточкой пахнет. Кто собаки-бабакину метку найдет, пойдет по следу и не упустит, тому будет вечное хорошо. Только непросто это. Чтобы собаки-бабакину метку найти, нужно все-все метки в округе перенюхать и обязательно самому в тех же местах отметиться. Кого ни спрашивал – еще никто
