Елена Суханова - Лучезарный след
На полу виднелись неясные очертания предметов. Ведьма не знала, что прихватить в бега, и разбросала шмотки. А мне порядок наводить.
Я встала и начала осторожно пробираться к выключателю. На финише (тьфу ты!) оказалось, что света нет. Пришлось лезть в тумбочку, искать свечу. А затем – спички, в ящике стола. Пока я проделывала всё это, споткнулась раз пятнадцать. Помянула Лучезару столько же. И уж готовясь зажечь свечку и установить её на блюдце, уразумела, что двигаюсь по-новому. Вернее, по хорошо забытому старому.
Не веря догадке, я ощупала одной ногой ступню второй. Точно. Ступню. Не копыто.
– Ух ты! – вырвалось у меня, и дрожащие пальцы зачиркали спичкой.
Несколько минут я разглядывала в свете слабого огонька свои вернувшиеся ноги. Отводила взгляд, собираясь бежать куда-то, хвастаться и поздравлять мир с собственным возвращением. Но тут же снова принималась разглядывать и гладить ноги.
Ноги!
Ноги! Ноги! Ноги!
Вдруг спохватилась. Отодвинула штору, чтобы убедиться, а правда ли ночь. Кинулась искать мобильник. Возможно же такое – сейчас полдень, а снаружи затмение. Сотовый не нашла и снова выглянула в окно. Малолюдно. Мигает жёлтый глаз светофора. Ночь.
Я запрыгала, как мячик, прямо на Лучезарином платье. Захлопала в ладоши и даже взвизгнула.
А где ж Чародейка?
Мысль о ней мелькнула и пропала.
Снова стала искать мобильник. На сей раз желая позвонить Радмилке. Природная скрытность толкала к тому, чтобы пока никому ничего не рассказывать, но стоило поинтересоваться, не знает ли подруга о судьбе Верещагиной.
В коридоре загорелся фонарь. Полоска света пролегла по полу, и я поняла, что дверь в комнату приоткрыта. Ой, Лучезара! Надеюсь, она в этот раз забыла прихватить ключ и больше не сможет заявиться в 1407 среди ночи.
Я щёлкнула выключателем – ну и бардак! – и продолжила разыскивать сотовый. Процесс не принёс результата. Похоже, ведьма его позаимствовала. Попытавшись проанализировать её действия, я вскоре махнула рукой. Вряд ли Лучезара хорошо соображала. Ей это и в спокойные-то дни несвойственно. А меня сильнее занимали ноги, и мысли ни на чём другом долго не задерживались.
Зеркало показало меня выспавшуюся и довольную. В той же домашней одежде, в какой меня, очевидно, притащили с кухни. Хотелось бы узнать кто. Я кинулась было к Златке спросить, что слышно, и заодно узнать который час, но вспомнила: она уже не живёт в доступной близости. Потому вернулась в комнату, где споткнулась о вещицу приятного голубого цвета. Тряпка оказалась красивым коротким платьем, по-моему, немного великоватым Лучезаре. Типично женское стремление – во что бы то ни стало купить понравившуюся модную штучку, пусть она и не подходит по размеру. По принципу: «Пусть будет!» Знаю, знаю. Со мной такое тоже случалось.
Я натянула шмотку на себя. Идеально. Никогда ещё не казалась себе такой восхитительной. Особенно ноги. Впечатление, что они стали гораздо лучше. А гладкие какие!
Нет. Я непременно должна кому-нибудь показаться!
Пока приводила возрождённую Добряну в порядок, умудрилась ещё несколько раз запутаться в Лучезариных вещах. (Да, похоже, отвыкла я ходить по ночам на человеческих ногах.) Она даже золото не взяла. На полу браслет валялся. Я не стала ничего собирать. Только не сегодня. Не в эту ночь.
Чародейкины белые босоножки с ремешками тоже перекочевали под мой протекторат. А нечего разбрасываться!
Уже намереваясь покинуть комнату, я огляделась (привычка проверять, всё ли взяла) и заметила на столе белый лист бумаги. Под блюдцем с погашенной свечой. Как-то не обратила внимания раньше. Рекомендации Чародейного лекаря. Отлично! Мне таки его вызывали. Судя по всему, лекарь обнаружил явные улучшения (полагаю, он приезжал до заката), потому посоветовал покой и крепкий сон, а не увёз в Доброделово. Что ж, сон мне действительно помог.
Также обнаружилась записка от Златки: «Выздоравливай, я вечером зайду!» А когда у нас вечер?
Я отложила бумажки, погасила свет и (опять привычка) направилась к чёрной лестнице.
В полумраке спускалась осторожно, словно бы ноги у меня до сих пор не свои. На самом деле почти ничего не видно, а я давно не носила каблуков.
На десятом этаже первым встретила Добрыню. Он сидел на подоконнике, курил и с какой-то затаённой грустью смотрел на огни ночного города. Знала бы его мама, что сынуля в столице плохому учится.
Мне вспомнились строки из песни Цветавы о том, как уставший город закуривает луну и погружается во тьму, чтобы отдохнуть. Когда я слышала эти слова, то всегда представляла себе задумчивого человека возле окна. Помыслить только: если сохнущие по несбывшимся мечтам люди скурят всю луну, что нам весёлым останется? Тут же упрекнула себя, мол, по-настоящему весёлой (за долгие несколько месяцев) стала лишь минут десять назад, но моментально выкинула эту думу.
Вообще-то, Третьяков не курит. Сигарета для него способ скоротать время. Никогда не понимала, зачем его коротать. Мои свободные минуты все посвящены книгам. Но это я, фанат литературных трудов. Каждый кромсает время по-своему. Третьяков без всякого желания берётся за сигарету, и вроде как кусочек суток отмотан. И этот кручинный взгляд. Коль его так воротит от Великограда, почему бы не уехать? Впрочем, могут иметься другие причины горевать. В душу не полезу.
– Привет! – я встала перед Добрыней во всей красе. – Поздравь меня!
– О! – он улыбнулся. – На этаже даже светлее стало. Настолько ты выглядишь счастливой.
– Да. Не знаю, что поспособствовало, – выговорила я, – что только не пробовала, и никаких… и вдруг сразу…
– Угу, – кивнул Добрыня и посмотрел в другой конец коридора. Там собирались слушатели возле той самой девицы с гитарой, а она сидела на полу и лениво водила пальцами по струнам. – С меня бочонок медовухи, получается.
Я тоже посмотрела в сторону исполнительницы, машинально отметив про себя, что за медовухой нужно идти в подвал. А ещё медовухой отмечают победы.
– Пойду, загляну к Дубинину. Он должен видеть.
Улыбка никак не сходила с моего лица. Желаю, чтоб теперь она поселилась там надолго.
Ноги! Ноги! Ноги!
– Он уходил куда-то, – Добрыня смотрел на меня, явно разделяя радость. Я бы расцеловала его сейчас. Я бы сейчас весь мир расцеловала.
– Да. Он же говорил…
Если у Милорада сегодня смена, то у Пересвета – точно выходной.
– Я всё равно зайду.
И, махнув рукой Забытому, я начала отворачиваться, но вспомнила:
– Сколько, кстати, времени?
– Без четверти полночь.
Лишь он так говорит. Все остальные отвечают: «Без пятнадцати». Четверть по отношению ко времени – это раритет. Красивый. По моему мнению.
Полночь.
Здорово, что полночь, а не затмение. В глубине души я истерично сомневалась.
– Добряна, – удержал меня посерьёзневший Добрыня, – Дарен сегодня видел Чародейку. У него талант. Я должен был сказать. Шумела вся общага. Я заходил к тебе. Ты спала. Лекарь сказал: не беспокоить.
– Она сбежала, – я уже смотрела в другую сторону. И рвалась туда же.
В противоположном конце коридора, со стороны главной лестницы, показался Лазарь. Он нёс в руках поистине огромный букет красных роз. Занимательно, к кому это он на десятый этаж среди ночи явился? С цветами и при полном параде?
Забыв про Третьякова, я направилась навстречу чужому обольстителю. Параллельно пыталась вспомнить обитательниц десятого. Девушек здесь не так много. Часть их них сидела возле певуньи, и взгляд Лазаря на них не задержался. Значит, другая. Синдром «Хоромов» настойчиво заставлял память работать, а она протестовала. Лазарь тоже заметил меня. Встретились мы где-то посередине коридора.
– А я тут, видишь ли, ноги выгуливаю.
– Вижу, – Лазарь кисло посмотрел на мои потрясающие конечности. – Нелицеприятное зрелище. Дурафья ты. Стоило пользоваться моментом.
Мне захотелось огреть его сковородкой. Не потому, что балде мои ноги не понравились. И не за «дурафью» (нежненькое какое ругательство!). То есть за это тоже, но во вторую очередь. А в первую – за коверкание моего родного языка. Манера языковедческая въелась до мозга костей. Я поправляю тех, кто что-то произносит неправильно.
Хотя поправляй – не поправляй… разговорный язык – живой организм. В нём постоянно происходят изменения. Слова, которые раньше означали одно, с годами могут получить совсем иной смысл. Вернее с веками. Годами дело не обходится. Взять, к примеру, слово «довлеть». Несколько сотен лет назад оно означало «хватать». Словечко-то абсолютно точно одного корня с «довольством». За тысячу лет до сегодняшнего дня я спокойно могла выразиться, допустим, о Щедрине: «Пьёт он только для запаха, а дури у него и своей довлеет», и меня бы все поняли правильно. Шли годы. «Довольство» так и осталось «довольством», а «довлеть» стало ассоциироваться у людей с «давлением». И вот теперь я могу сказать, что до недавнего времени надо мной довлело Лучезарино проклятие. Будь она неладна! И современники меня тоже поймут.
