Ловцы книг - Макс Фрай
Карьера у Трупа, как обычно случается с гениями, не задалась. Поэтому на жизнь он зарабатывает чем придётся, в частности, как актёр. Иногда снимается в эпизодах каких-то сериалов, которых никто здесь не видел, и слава богу, это ему повезло. Но чаще в рекламе. Собственно, потому он и Труп, что снимался в антитабачной рекламе в роли покойника. Очень красиво лежал в гробу, то есть лежит до сих пор на множестве пачек. И пользуется всенародной любовью уже только за то, что он – не гангренозная конечность, не кровавые внутренности и не бельмо. Впрочем, на улицах Трупа не узнают, для этого он слишком подвижный и недостаточно фиолетовый. И не таскает за собой свой красивый рекламный гроб.
В Вильнюс Труп попал лет восемь назад. Приехал в гости к подружке, бегал по городу с вытаращенными глазами, непрерывно что-то снимал, перезнакомился с кучей народу, задержался на месяц, потом ещё на один, расставшись с подружкой, тут же завёл другую, наконец снял квартиру и взял в приюте кота; в общем, сам толком не понял, как получилось, что он теперь живёт в Вильнюсе, говорит на причудливой смеси литовского с русским, понятной более-менее всем, а домой ездит только зарабатывать деньги, да и то не особенно часто, потому что здесь у него бесконечные арт-проекты, свои и друзей, кот не любит оставаться с чужими, а скромных заработков хватает надолго, благо жизнь в Литве дешева. То есть раньше была дешева, теперь-то стремительно дорожает, а карантин поставил крест на поездках, поэтому Труп уже начал понемногу искать жильё подешевле и узнавать, возьмут ли его на работу курьером без личного транспорта, или сначала придётся купить в рассрочку электрический самокат.
– Ты теперь, – строго говорит Юрате, протягивая ему чашку кофе, – давай работай, пока богатый. Делай дальше свою серию с мостами. Она хорошая. Самая сильная из всего, что ты мне показывал. И портреты ночных прохожих. И вокзал. Какой у тебя получился изумительный мёртвый пустынный вокзал!
– Мне бы выставку, – вздыхает Труп. – Самое время конечно! Пока было можно, я не очень-то и хотел. Лень искать, просить, показывать, договариваться. Ждал, пока сами начнут предлагать. Вроде столько знакомых, приятелей. Но не дождался! Все звали только им помогать. И теперь это кажется катастрофой. Трудно быть настолько ненужным. Много работать и никогда ничего никому не показывать. Я устал.
– Трудно, – кивает Юрате. – Я понимаю. Но для тебя ничего не делать, слава богу, не вариант.
– Как минимум, можно здесь повесить твои фотографии, – оживляется Дана. – А что? У нас тут народу бывает побольше, чем в иной галерее в хорошие времена. И кстати, я же знаю неплохого печатника. Он дома работает, поэтому не закрылся. Нечего закрывать.
– Тут свет плохой, – хмурится Труп. Но тут же, тряхнув головой, улыбается: – Это счастье. Спасибо! Чёрт с ним, со светом. Он и в галереях бывает ужасный. Давай так и сделаем. Я растерялся. Но очень рад. Прости пожалуйста, что сразу начал придираться. Я какой-то… scheißkerl – как это по-литовски? А, вспомнил по-русски. Говнюк!
– Ты-то да-а-а! – хохочет Дана.
И все остальные тоже смеются. Хочешь сделать людей счастливыми, чаще называй себя говнюком.
Потом Дана звонит печатнику Дарюсу и весело с ним торгуется, для пущей убедительности размахивая ножом; Дарюс нож, конечно, не видит, но каким-то образом смутно чувствует и соглашается сделать Трупу приличную скидку – живём!
Потом приходят Симон со Степаном, оба айтишники, где-то вместе работают и пополам снимают квартиру, один из Лилля, второй из Минска, а на вид – почти близнецы. Потом на минуту заглядывает соседка, старуха Мальвина, громко кричит с порога, потому что сама глуховата: «Я тебе кексы вчера обещала, так сегодня не успеваю, завтра их испеку!» Потом появляется ещё один постоянный клиент, которого Дана до сих пор не знает по имени, а про себя окрестила «Поэтом» за неизменно мечтательное выражение больше ничем не примечательного лица. Он заходит, падает в самое удобное кресло, удивительно, что его до сих пор никто не занял, просит джин-тоник и закуривает сигарету. Сразу заметно, что ради этого Поэт и приходит сюда. Вслух не говорит, он вообще молчаливый, но восторженно озирается по сторонам и на лице у него написано: «Мать твою за ногу, здесь все курят, у нас есть курящий бар!» Даже дым его сигареты повисает в воздухе восклицательным знаком, как в мультфильме, в жизни так не бывает, но у Поэта получается всякий раз.
Труп, не зная, как ещё выразить благодарность, моет чашки и турки; собственно, правильно делает, помощь не повредит, потому что никто не хочет заниматься порядком, все хотят лепить пирожки. Даже Юрате лепит – не на столе, как нормальные люди, а держит тесто в руке, на весу. Неудивительно, что результатом становится какой-то хтонический крендель. Артур завистливо вздыхает:
– В жизни такой жути не видел! И даже сам не лепил.
– Кошмар! – подтверждает Дана. – Пирожок для того, кто себя плохо вёл.
– Да, я явно не скульптор, – говорит Юрате так самодовольно и убедительно, что всем сразу становится ясно: хорошо не быть скульптором! Кто скульптором не уродился, у того по умолчанию счастливая, удивительная судьба.
– Всё! – внезапно объявляет Юрате, положив адский пирожок на противень. – Уже половина девятого. Меня дети ждут, я пошла.
Обнимает Артура и Дану с ним за компанию, благо они стоят совсем рядом, хватает свою белоснежную куртку, которую в кулинарном запале бросила на пол, суёт что-то в кружку и исчезает. Ну то есть просто очень быстро выходит на улицу, – неуверенно думает Дана. Каждый раз после ухода Юрате она честно старается думать именно так.
– А разве у неё есть дети? – удивлённо спрашивает Три Шакала. – В жизни бы не подумал! Не похожа она на мать… разве только на Кузькину. Ух, я бы много кому её показал!
– Есть, – улыбается Дана. – Как минимум, штук шестьдесят. Или больше? Да ну, точно больше. Несколько групп…
– Каких групп?!
– Так Юрате же тренер.
– По боксу! – Три Шакала не спрашивает, а утверждает. Типа – нет, ну а как ещё.
Дана хохочет так, что по щекам текут слёзы. Наконец говорит:
– Вообще-то она мне рассказывала про какой-то оздоровительный фитнес. Но по сути ты прав.
– Спортзалы на карантин же закрыты, – неуверенно говорит услышавший их разговор Степан.
– Ай, – отмахивается Дана. – Карантин-хренотин. А то ты не знаешь Юрате. В любых обстоятельствах
