Пока я здесь - Лариса Андреевна Романовская

рядом, заглянул в мой экранчик. Юра не улыбался, не был похож на себя – того счастливого, на улице, в отблесках Экрана… Он был уставший и совсем обычный, как из моей школы, будто мы с ним сегодня восемь уроков вместе проучились… Я только сейчас поняла, что у Юры очень интересный разрез глаз, такой восточный, японский. Будто он правда из мультфильмов Миядзаки. Но Юра был слишком мрачный для мультфильма. Глянул мне через плечо, помотал головой.

На моём экране был снег. Свежий, холодный… Чёрное небо и белый снег – это мы с Мелочью вышли гулять, в тот же самый вечер… А над соседним домом вставала луна, всё было такое прекрасное, утешающее… И не хотелось папу ненавидеть за его скотство. Ну вот такое я могла бы показать, не стесняясь…

Только, кажется, было уже поздно – экранчик почти не светился, изображение не сильно просматривалось. Юра смотрел не на него, на меня – очень мрачно.

Я понимала, что мне ничего не удалось. Я не смогла справиться со своими эмоциями… Я не знаю, с первого раза у всех получается или нет? Остальные до этого уже пробовали или они тоже первый раз? Я хотела спросить…

– Дым, соберись! Если мы не сделаем, то никто не сделает!

Юра хотел, чтобы я…

Я же сама спросила, можно ли Экран как-то ещё запитать, чтобы надолго хватило? И Юра сказал, что можно помочь Захолустью совсем иначе. Когда отдаёшь не яркие события, а просто память – не очень много, месяца на три, но со всеми-всеми подробностями… Я не знала, способна я на такое или нет… Но свет не загорался, и кричали, и вдали разбилось стекло… И ещё был визг, как шины по асфальту… Я просыпалась…

Я все ещё сидела в кресле, теперь оказалось, что оно автомобильное, что впереди меня – разбитое стекло, белый дым…

И всё. Я не видела больше ни кабинета, ни Юры, ни экранчика, ничего… Я не успела им всем помочь. И я верила, что они на самом деле. И до сих пор верю, наверное. Очень хочется спать, мысли медленные… Я хочу уснуть и снова попасть туда.

Я сильно испугалась, когда мы с папой врезались. Я хочу отдать этот страх… Я хочу помочь… Я не знаю, почему они на меня так сильно надеялись, но раз так – значит, надо им помочь…

6

– Если мы не сделаем, то никто не сделает! Сколько месяцев ты можешь отдать? Скажи, Дым? Назови цифру, и всё! Я сам всё сделаю, ты ничего не… эти воспоминания… сколько? Месяц? Два? Три? Ыва… сни… това… ками… ния… ыва! Дым!

Я не понимаю, что Юра мне сейчас говорит.

Во сне понимала, а теперь – нет. Просто набор слов, да ещё и язык чужой, секунду назад казалось понятным, сейчас – уже нет. И с каждой секундой смысл всё слабее, сон всё дальше.

Я просыпаюсь. Я в машине.

Осколки. Дым. Голова болит. И Юры нет. Кто такой Юра? Откуда он?

А папа снаружи. В папу вцепился какой-то мужик, он ударил папу, приложил его о свою машину, у папы кровь на лице… Папа врезался? Кто виноват? Не папа, не папа…

– Девочка, давай, руку мне давай… Девочка, ты в порядке?

Я хочу закрыть глаза. Меня Юра там ждёт… Не помню где. Не помню уже кто… Я сижу на асфальте… На бордюре. Утро. А почему-то темнеет.

– Как тебя зовут? Ты помнишь?

– Дым.

Я смогла. Я записала.

Глава II

1

Иногда я боюсь смерти. Обычно в этот момент я делаю что-нибудь бесполезное.

Например, сижу в поликлинике под дверью окулиста с закапанными глазами. Мобильник у мамы, да и на экране всё размытое («Вика, береги глаза, Вика, ты мне обещала»). Глаза свободны, пальцы свободны… И мысли свободны, и в них всякая хтонь про то, кто я, зачем я, что я здесь забыла – в поликлинике и вообще в этом мире. И как страшно жить. И про ДТП. И про то, что мы все умрём.

Мы все про это знаем, но не сопротивляемся и тратим жизнь на всякую ерунду. Если я снова попаду в ДТП, какая разница, что у меня со зрением, с какими глазами я умру, со здоровыми или нет. Я вообще-то не хочу умирать – ни сейчас, ни завтра, ни когда-нибудь потом. Но я понимаю, что мне однажды придётся, и мне от этого очень страшно, и, если бы у меня был телефон, я бы спрятала в нём свой страх, спряталась бы в игрушке, в роликах про собак и котиков, статью бы прочитала про то, как по форме лица подобрать форму очков.

С мобильником мне не страшно. А так – страшно. Я сижу в коридоре, смотрю в потолок и плачу, а мама пугается. А я говорю, что это капли из глаз. Мама кивает, кивает. И я вдруг понимаю – она боится, что я увижу её страх за меня. Я опять говорю про капли. И мы обнимаемся. И мир уже не бессмысленный. Он абсолютно нелогичный, потому что объятья не отменят нашу будущую смерть. Но обниматься приятнее, чем плакать и страдать.

Я теперь часто обнимаюсь с мамой. И с Мелочью. И иногда с папой, если он приходит домой, когда я не сплю. Иногда мы что-то смотрим вместе, я кладу голову ему на плечо. И ничего не понимаю.

Смотреть фильмы – тоже бессмысленное занятие.

Мне бы хотелось так жить, чтобы делать только то, что я люблю. Чтобы оно приносило одновременно удовольствие и пользу. Понятия не имею, что это может быть. Не учёба точно.

Я теперь на домашнем обучении, а на самом деле пока ни на каком. Надо беречь глаза. Ограничивать нагрузки. Но мысли я ограничить не могу.

Папа говорит, что надо взять себя в руки, я же хотела поступить в гуманитарный лицей, и что мне в институт через два года… Что нельзя всё бросить. Он говорит, говорит. А плечо у него большое, жёсткое и тёплое. Я по нему щекой сползаю, глаза сами закрываются. И папа замолкает, встаёт с дивана, на котором мы сидим. Я засыпаю раньше, чем он с дивана весь встает, и раньше, чем из комнаты выходит.

А потом просыпаюсь ночью, и опять мысли – про жизнь и смерть, и про то, зачем мы все… Я не помню, до аварии они были? Мне кажется, были. Но какие-то совсем неглубокие, только про радость и добро, потому что год назад я ничего не знала о смерти. О хрупкой жизни. И полгода назад. И пять месяцев… И даже четыре.

Сейчас середина сентября. Мы вернулись с дачи. Авария