Записки нечаянного богача – 3 - Олег Дмитриев
Отмыв камень, я отодвинулся и глубоко вздохнул. Символ Солнца слабо поменялся за тысячу лет. Как и серп Луны. И ромбики засеянных полей. И неожиданная руна с треугольным основанием, подобие которой я изучил наизусть — этот рисунок был на перстне чародея, что теперь жил на моей левой руке. Фёдор, с видимым усилием сохраняя невозмутимость, фотографировал пиктограммы или петроглифы — как там это правильно должно называться? Я дождался, пока он закончит и все столпятся возле его планшета, оживленно обсуждая картинки. И положил на камень ладони. Левой — к рисунку с треугольником.
Про распакованный архив Ланевский был прав. Сердце стукнуло раза три от силы, а я прожил пару лет с этим камнем, немым свидетелем хороших и плохих времён и событий. И только то, пожалуй, что рассказывал мне о них именно древний кусок гранита, неизвестно как попавший в эту сельву, спасло меня. Эмоции я вряд ли вынес бы. Здесь кругом было столько смерти и боли, что и камню было тяжело.
Руки отдернул, как от змеи или провода, хорошенько тряхнувшего током. Казалось, даже волосы дыбом встали. Поднявшись на ноги, удивившись попутно, что как-то неприятно кружится голова и под коленками тревожная неуверенность, повернулся к болоту и сделал первый шаг.
— Стой, Дима! Мы не знаем глубины! — окрикнул аббат.
— Не учи баушку, — пробурчал следом Головин. И оправдывающимся тоном продолжил, — Ну а Хулио… В смысле — чего он под руку-то говорит⁈
Прозвучало что-то очень похожее на звук затрещины, крепкой, братской. Судя по обиженному сопению Тёмы — это Фёдор вручную доходчиво призвал его к порядку.
А я тем временем шёл по незнакомому болоту в неизвестной мне сельве на краю чужой страны. Но шёл так, будто бывал тут много раз. Только тогда здесь не было болота с белыми соляными наростами по краям. Ноги будто сами вели меня. Судя по плеску сзади, кто-то шёл следом, но я не оборачивался, зная откуда-то, что если отведу взгляд — больше дорогу не найду. Некоторые вещи по два раза не показывают и не объясняют.
Движение было похоже на странную шахматную партию: прямо, вправо, влево под сорок пять градусов, снова прямо, снова направо. И наконец ноги будто прилипли, хотя под ногами было твёрдое дно. Нет, не дно. Это были останки дуба. Шага четыре в поперечнике, не меньше. Здорово подгнившего по краям, но сохранившего каменную крепость в середине. Хоть и простоявшего под соленой водой столько времени. Или именно солёная вода помогла не рассыпаться прахом и не расползтись болотной слизью? Не важно. Я плюхнулся на колени в мутную воду и опустил вниз руки, прижав ладони к невидимым останкам великого дерева. Как раз с обеих сторон от центрального круга, от которого веками расходились годовые кольца. И архив распаковался ещё раз. И в этот раз он был больше. И мёртвое дерево помнило гораздо больше боли, чем камень.
Дуб был живой. Листья, значительно меньше по размеру, чем наши, русские, тихо шептались между собой, хотя ветра не чувствовалось вовсе. В траве под ногами попадались жёлуди, тоже какие-то подозрительно мелкие. И кора была не похожа на дубовую. Но это совершенно точно был именно дуб. И у подножия его стоял, опершись на длинную кривоватую чёрную палку-посох мужчина. На глаз ему было под полтинник, но мог быть и моложе — истощённое будто после тяжкой болезни лицо ста́рило. И палка в руке, которую он явно использовал не только для красоты. И отсутствие второй руки выше локтя — культя была закрыта грубовато сшитым кожаным чехлом-колпаком, из середины которого торчало остриё багра, очень похожего на те пожарные, которыми не так давно Гореславич планировал разобрать на части Ланевского. Это воспоминание напрягло сильнее.
— Здравствуй, незнакомец, — певучим голосом проговорил пристально глядевший на меня мужчина. Хотя певучим был лишь один из голосов, прозвучавших в моей голове. Остальные звучали разноголосицей, напомнившей о старом шамане Откурае — эхо за ними тоже повторяло неожиданные слова, и сплошь разные. В одной из версий приветствие звучало как «добрых путей тебе, пришедший с полуночи». В другой полночь звучала как «сторона, где спят Боги».
— Здравствуй, Хранитель! — ответил я, не придумав ничего умнее и оригинальнее. Лицо мужчины накрыла тень и пересекла горькая усмешка.
— Не лучший я хранитель, раз придётся отдать всё чужаку.
— Не нам судить о замыслах Богов. Мы можем лишь с честью выполнять свой долг. Уверен, ты не марал чести ходя под Солнцем. И клянусь тебе, что сделаю всё необходимое, чтобы урона ей не было и впредь, — я склонил голову.
— Ты удивил меня, странник, — помолчав, ответил он. По-прежнему не сводя с меня настороженных глаз. — Твои слова звучат очень заманчиво. Я слышал много заманчивых речей.
— Один из мудрых людей на моей Родине сказал: «Нам не дано предугадать, / Как слово наше отзовется», — проговорил я, глядя на него с тем же вниманием. Но не вызывающе и не торопя. Мало ли, когда он в последний раз с живым общался. И чем это закончилось для его собеседника. Места тут, как я успел заметить, тоже были вполне себе глухие.
— Кажется, кантига** не закончена. Что там было дальше? — поднял он перебитую шрамом ровно посередине левую бровь, отчего она будто сломалась пополам.
— «И нам сочувствие дается, / Как нам дается благодать…», — произнес я последние строки.
— Красиво сказано. Бывает, что слова отзываются совсем по-другому. Сочувствие? Последний раз я видел его в глазах жены, которой отрубили голову люди Альфонсо. Голова лежала вон там, на песке, и смотрела на меня со страшным последним сочувствием. Потому что я оставался жить. Один. Без неё.
— За что? — хотя после утреннего кино от Второва вопрос звучал глуповато.
— За то, что мы не собирались кланяться другим Богам. Мы знали Урци и верили в него. Мы знали Ма́ри, Бегиско, Зугара, Басахуна и других. И всё было ладно и правильно, пока из-за моря не стали приплывать другие люди, чтобы убедить нас, что наших Богов нет и быть не может. Странно это. Одни верят в мудрого яростного воина под зеленым знаменем, другие — в вечного старца, властителя всего сущего. Какая им разница, как зовут Богов другие люди, не похожие на
